Участники "болотного дела" об амнистии

В среду Госдума приняла постановление об амнистии. В четверг четырех фигурантов «болотного дела» прямо в зале суда освободили от уголовной ответственности и выпустили на свободу.

Дверь железной клетки распахивается — через полтора года Леонид Ковязин и Володя Акименков свободны. С ноги Коли Кавказского срезают ненавистный электронный браслет, отслеживающий все его перемещения, с тех пор как изолятор сменили на домашний арест. Мария Баронова больше не под подпиской о невыезде. Те, над кем суд продолжится, улыбаются, жмут руки, обнимают. Приставы впервые не огрызаются и не мешают. За решеткой остались те, кого обвиняют в применении насилия по отношению к сотрудникам правоохранительных органов.
Родственники так измотаны процессом, очередями, ожиданием, что, кажется, воспринимают случившееся слишком спокойно. Бурная радость здесь неуместна: одни выходят, для других пытка временем продолжится. Те, кто после оглашения решения судьи Натальей Никишиной уже свободен, — домой не спешат. Со скамьи подсудимых они пересаживаются к зрителям. Слушают свидетелей, от слов которых теперь уже не зависит их судьба. За эти полтора года люди, в большинстве своем до той Болотной незнакомые, стали друг для друга много значить. Уйти нельзя.
После суда — на канал «Дождь». Ждут прямого эфира. Коля уткнулся в телефон — запреты сняты, и можно снова твиттить. Володя впервые общается с теми, кто ему писал письма. Леонид крепко, чтобы больше никогда не отпускать, обнимает Женю, с которой они расписались в изоляторе. «Завтра мне покажется, что это все мне приснилось. Вы только не исчезайте!» — просит она.
Владимир Акименков, провел за решеткой 556 дней:
— Что делать в первый день на свободе — понятия не имею. Пойду заберу паспорт из СИЗО. У меня там накопилась тысяча писем, больше пятидесяти книг. Бережно буду хранить. Я не знал, что меня сегодня освободят: все осталось в камере.
Хочу устроить пешую прогулку — собрать новых друзей и старых. Но вдруг это посчитают несанкционированным шествием? У меня больше нет времени на нелепые суды.
Без общения человеческого трудно, да. Но и без сети тяжело. Сейчас придется снова начинать писать в интернете. Хотя это съедает столько времени. У тебя много френдов — но настоящие друзья, они не там. Друзьями я могу назвать трех человек, в СИЗО — сложились приятельские отношения, до дружбы там не успевало…
Самое страшное — изоляция. Гнетущие стены, порой, с «шубой» — это такие бугристые наслоения на них. Часто на окнах есть такие «реснички» — железные заграждения, за которыми вовсе не видно природу, даже непонятно, где ты. Звука деревьев ты не слышишь, солнца, луны не видишь. Хотя когда я только заехал в «Водник», окна карантинной камеры выходили на Москву-сити, новостройки… Порой видишь дом жилой, крону дерева — это, конечно, помогает. Месяцев семь в разных камерах я провел без телевизора, где-то даже радио не было. Письма были поддержкой и источником информации. Но иногда приносили замаранные цензурой. Причем зачеркивали не фломастером, а закрашивали разными чернилами. Гнетет, что нас и конвой за людей не считал.
Полтора года, пожалуй, пошли мне на пользу. Я стал лучше, я стал сильнее, собраннее, сосредоточеннее. Полевел в своих взглядах. Я был уверен в своих товарищах, эти испытания лишь подтвердили преданность. Огромное количество людей вложило душу в помощь нам. Но очень обидно, что только человек сорок—пятьдесят готовы посвятить свое время хождению в суд, на митинги… Удельная митинговая активность у нас низкая.
Проблема общества — безверие в свои силы. Как в советском анекдоте: люди вышли на демонстрацию, каждый с плакатом «Что говорить, когда один человек ничего не изменит».
В СИЗО неизвестно, что произойдет в следующую минуту. Могут поднять, не объясняя причины, — на выход. Говорят «налегке», «слегка» — без верхней одежды, вероятно, к следователю, на флюорографию, к адвокату. «Акименков, пять минут готовность», — можешь час прождать, а могут и тут же вывести. Говорят «по сезону» — значит, в суд выезд.
Тюрьма научила отвечать за свои слова. С другой стороны, я тяготился уголовной субкультурой, общаться на сленге трудно, даже в неформальных разговорах — свои правила, которые разнятся во всех камерах. Я сидел с «бродягой», который из своих пятидесяти — тридцать за решеткой. В уголовной иерархии круче него — только вор в законе, он сидел за нанесение тяжких повреждений, повлекших смерть. Да с кем только не сидел. И нельзя «сломиться» — попросить перевести в другую камеру — это понижает твой статус.
Да по-хорошему — надо писать книжку. Может, даже предложу ребятам сборник сделать. Там я не вел дневники, потому что их могли отобрать. Ход мыслей был бешеный — размышлял.
До ареста мы не знали друг друга. Жизнь свела меня с прекрасными людьми. Я буду продолжать ходить к ним на суд.

Николай Кавказский, провел за решеткой 372 дня, 139 дней под домашним арестом:
— Я был уверен в амнистии на 50 процентов. Ввели бы какие-нибудь юридические загогулины — и мы бы не попали под нее.
Как я почувствовал, что я свободен? Впервые за полтора года смог выйти в твиттер! Ну понимаешь, в государстве, где каждый день принимают запрет на пропаганду чего-нибудь, не можешь чувствовать себя полностью свободным. В любой момент могут снова посадить. Облегчение, что хоть по этому делу мне срок не дадут.
Мы для того вышли, чтобы добиваться освобождения остальных всеми способами.
Не почувствую разницы, когда вернусь сегодня домой, я же был под домашним арестом. Мне важнее, что я теперь могу находиться вне дома. Приятно гулять по улице, чего я долго был лишен. Буду теперь гулять, гулять и еще раз гулять. В первую очередь сбрасывать вес — по три часа в день пешком (в СИЗО у Николая обострилась болезнь печени. — Е. Ф.).Хотя теперь я снова задержан — уже журналистами. Но я не против!
Во вторник пойду на первое после освобождения совещание «Комитета за гражданские права», меня не уволили, как работал юристом, так и продолжу. Маме я позвонил из суда, мне дал трубку мой адвокат.
Сегодня целый день нахожусь на улице — и это мое главное ощущение свободы.

Леонид Ковязин, провел за решеткой 469 дней:
— Из логики событий вытекало — выпустят. Не это сейчас важно. Ребят не выпустили. Забывать про них не надо. Сейчас они в лучшем случае уже в Бутырке (около 21.30), сейчас будет обыск-шмон, потом их поднимут наверх.
Говорят, миф такой есть: если хочешь получить себе «погремуху», подходишь к решетке и громко кричишь: «Тюрьма-старушка, дай мне погремушку». Все сразу должны подтянуться, разузнать, откуда ты, какая статья, потом обсуждают. Но я не слышал, как кто-то кричал, и сам не пробовал. Поэтому погоняла у меня не было. Кормили там нормально, потом в камеру заехал один парень, с которым мы сдружились, очень вкусные салаты делал. Вчера перед сном ему сказал, что завтра важный день. Он велел мне: не возвращайся! Я его послушался…
В первый день дома, наверное, спать буду долго, раз такая возможность есть. Потом провожу жену на работу, заеду на обсуждение дипломных работ в мастерскую Марины Разбежкиной, к курсу, на котором и я мог учиться (Леню арестовали перед третьим этапом вступительных испытаний).
ЕКАТЕРИНА, ТЕЩА:
— Я даже заплакала. Я себя всегда уговаривала, что не буду плакать: при приговоре, при любом раскладе. Ко мне подошел пристав, здоровенный, говорит: поздравляю, что Леня вышел! Ребятам не мешали через клетку руки жать. Вчера дали Ярославу Белоусову жене поцеловать руку. Конвой, конечно, говорил — нас уволят, но разрешил.