Почему мы избирательно реагируем на детскую жестокость

В Биробиджане 17-летний ученик техникума выпинывал из подъезда спящего бомжа. Бесполезно — тот поворачивался на другой бок и продолжал храпеть. Подъезд «малосемейки» был для юноши гостиной, он готовился к приему друзей — выпить-перетереть, а тут теснота и амбре — выходило негостеприимно. Юноша оказался неленивым, сходил на заправку, купил бензин и поджег «вонючее животное».

Погибший, как потом выяснили, был вовсе не бомжом, а жителем этого же дома, потерявшим по пьяному делу ключи.
В городе с милым именем Шумиха, в 140 км от Кургана, компания из четырех школьников гуляла по привокзальному рынку. Это были детки-детушки совсем нежного возраста от 7 до 13 лет, даже подростками их назвать рановато, и хотя двое из них уже стояли на учете в полиции, они не были ужас-мира-стыд-природы, и семьи их тоже не считались в городе одиозными.
Детки увидели спящего на земле бомжа и недопитую бутылку с рядом с ним. Это был знакомый бомж, они как-то уже ругались с ним — и вот такая удача: спящий, беспробудный.
Остатки самогона на спящего вылила 12-летняя девочка, она же зажгла спичку.
Бомжа, вскоре скончавшегося в больнице, узнали сразу: это был известный в городе стоматолог, еще десять лет назад — отличный врач, по словам пациентов, «золотой мастер».
О детской и подростковой жесткости написано много справедливого и разного, но главный тренд последних лет — Youtube Crime. Малолетние садисты полюбили выкладывать в сеть прикольные съемочки своих радостей, они же автокомпромат. Каждый раз это поднимает волну, куда мы идем, зверье растим, культ жестокости и насилия, кто виноват, мы виноваты, запретить, разрешить, инвестировать, иногда даже и дельное говорят, но если не свезло сюжету с картиночкой, то не говорят ничего.
У прекрасного голландского прозаика Германа Коха есть повесть «Ужин» — о том, как дети почтенных членов общества (один вот-вот станет премьер-министром), дети, выросшие в любви и понимании, третируют и убивают бомжей. Детей никто не осуждает: считается, что виноваты в их девиации несчастные гены, некая наследственная болезнь, выявившаяся слишком поздно. Две родительские пары за церемонным ужином обсуждают, как с этим жить дальше.
Интересно там другое — описание общественной реакции на убийство старой бомжихи.
«Событие было описано во всех газетах, освещено в выпусках новостей, но отснятые кадры обнародовали впервые. То были шокирующие кадры, нечетко зафиксированные камерой видеонаблюдения. До тех пор все лишь клеймили хулиганов позором. Куда только катится наш мир? Беззащитная женщина… нынешняя молодежь… строгое наказание… да, слышались даже призывы вернуть смертную казнь. Все эти пересуды шли до передачи «Внимание: розыск!». До нее происшествие было всего лишь сообщением, пусть и жутким, но сообщением, обреченным, как и все подобные, на забвение: со временем острые углы сотрутся, и сама история непервостепенной важности бесследно канет в прошлое.
Но кадры с камеры изменили все <...> увидели, как юноши кайфовали, как они сгибались пополам от смеха… Именно тогда заработала коллективная память: эта гогочущая шпана потребовала в ней своего места.
В десятке самых страшных событий нашей коллективной памяти они заняли восьмое место, уступив вьетнамскому полковнику, по решению полевого суда стрелявшему в голову активисту Национального фронта освобождения Южного Вьетнама, но опередив китайца, пытавшегося с помощью полиэтиленовых пакетов задержать танки на площади Тяньаньмэнь».
Можно, конечно, иронизировать на тему всеотзывчивой нидерландской «коллективной памяти» — че-то как-то небогато, зато у нас, у нас-то! — все дело нехитрое, но сам алгоритм общественной реакции сопоставим с нашим.
Нет зрелищности — нет и содрогания.
Не подкрепленная видеорядом (а еще лучше — оперативным ток-шоу) кровавая бытовуха становится второсортным информповодом и почти не воздействует на наши гуманистические рецепторы. То, что должно было бы стать предметом как минимум большой и страстной — а может быть, даже и конструктивной, чем черт не шутит! — общественной дискуссии, быстро забывается, размывается, уходит в архив, а если и вспоминается, то как эпизод русской почвенной «кровяночки», дикости нравов, против которой будто бы бессильны все гуманитарные технологии.
И это по меньшей мере легкомысленно, потому что в информационном шуме не только возбухают примитивные блогерские эмоции, но и — иногда, не так уж редко — делаются оргвыводы, активизируются ресурсы, просыпается административная пусть не воля, но боязнь. Случается, что и сволочь какая-нибудь утратит кресло, бывает, что и местному блаженному подвижнику перепадет поддержка.
Мы по-прежнему не знаем, что делать с патологией детской жестокости, как работать с проблемными семьями, мы не знаем всех технологий социальной работы с бездомными (хотя и в этой сфере происходит в последнее время немало хорошего), мы, наконец, не знаем главного: как сделать очередную зиму менее убийственной для «отбросов общества», среди которых, если зажать нос и поскрести, не так уж мало наших экс-соседей, врачей и всевозможных «золотых мастеров» прошлой жизни. Речь не о социальной реабилитации (она возможна в немногих случаях), речь — о сохранении жизни.
Об этом важно говорить еще и потому, что убийства произошли в «медвежьих углах» России — зонах, требующих особого, прожекторного освещения.
А зимы холодное и ясное начало — оно для всех общее, для мегаполисов и периферий. И ребята-зверята. И рынки с подъездами. И спички, не гаснущие на ветру.