Прощать - признак слабости

О возможной амнистии по «болотному делу» говорят все громче – теперь уже не только политологи и публицисты, но и депутаты Госдумы. Не исключает ее и президент Владимир Путин.

Отвечая на призыв Владимира Рыжкова в рамках Валдайского форума, он тем не менее добавил, что к самому делу необходимо отнестись самым серьезным образом, а все юридические процедуры довести до конца.
Доведение до конца процедур означает, что всем фигурантам должен быть вынесен приговор. Если он окажется обвинительным, фигуранты должны подать прошение о помиловании, обязательно признав свою вину. Такой по крайней мере была логика российской власти и персонально Путина прежде, когда речь заходила о возможной амнистии (например, по «делу Ходорковского»). Нет оснований думать, что сейчас президент этой логике изменит.
Юридически президент может совершить акт милосердия без раскаяния осужденного. Однако то обстоятельство, что Путин не делает этого, не означает автоматически, что сам он жесток, мстителен, обидчив. Будучи президентом, он вписан в определенный социально-политический, культурно-исторический и ментальный контекст, который подчас диктует ему линию правильного поведения.
Милосердие вообще и милосердие власти, в частности, к сожалению, ценностью в России не являются и воспринимаются не как проявление силы, а как демонстрация слабости. Подавление и наказание считаются неотъемлемыми и характерными функциями власти: правящая элита утверждается как таковая, если демонстрирует эти атрибуты. Если она отказывается от такой демонстрации, это может быть прочитано как знак, что власть передается или должна быть передана более суровым, решительным и беспощадным.
Более того, снисхождение к заключенным не является в России массовой добродетелью. Скорее это добродетель некоторых социальных групп, например, либеральной или православной интеллигенции, а точнее – их отдельных представителей. Массовым, напротив, является восприятие заключенного как маргинала, и лучшим способом зафиксировать этот статус является страдание. Сама ситуация суда, заведения дела уже считаются чем-то вроде стигмы, повода отстраниться от человека, которому не повезло, стало быть, он заслуживает наказания. В заключенном мало кто готов увидеть себя, а судебная власть не воспринимается как автономный институт, скорее – как часть власти «вообще». Это означает, что у подсудимого, осужденного, заключенного конфликт с властью, и дистанцироваться от него в таком случае – не что иное, как тактика самосохранения.
В этой системе координат прощению неизбежно должно предшествовать унижение. Если глава государства в рамках такой системы желает, чтобы его воспринимали как носителя власти, он не может простить фигурантов «болотного дела» просто так, руководствуясь соображениями обыкновенного гуманизма или политической целесообразности. Сложно назвать политически целесообразным действие, заставляющее массовый электорат усомниться в том, что власть – настоящая, то есть жесткая, бескомпромиссная.
Все тот же контекст диктует правящей элите модель поведения, когда речь заходит об оппозиции. Победитель в российской политике утверждается в качестве такового, убирая с поля соперника. Массовый избиратель не обнаруживает признаков власти в элите, делающей ставку на цивилизованную конкуренцию и временный характер политического проигрыша. Популярной может оказаться оппозиция, ставящая на сведение счетов и новую зачистку поля. Действующая власть в России не воспользовалась колоссальным ресурсом для изменения этой ментальности и теперь вынуждена идти у нее на поводу, стараясь всеми силами остановить процесс кажущихся неизбежными системных перемен.