О ловушках следствия и психиатрических экспертизах

Правозащитник Сергей Мохнаткин, обвиняемый в нанесении удара полковнику полиции Сергею Шорину, 8 октября вышел на свободу. Прокуроры то ли забыли, то ли не стали просить суд продлить ему арест. Домой активист поехал из Центра социальной и судебной психиатрии имени В.П. Сербского, куда суд направил его на психолого-психиатрическую экспертизу.

Она началась 22 сентября, а 26 — истек срок его содержания под стражей. Хотя врачи и не отпустили его к этой дате, обследование все-таки закончили в два раза быстрее, чем планировалось. Как предполагает Мохнаткин, из-за его голодовки в знак протеста против освидетельствования. Правозащитник держал ее 20 дней.
— Как вам удалось выйти на свободу? Почему следователи не продлили арест?
— Я теряюсь в догадках. Поразмыслив, я подумал: с институтом Сербского могли заранее договориться о результатах обследования. Самый выгодный вариант для суда сейчас – особо ничего не доказывать, так как он нарушает слишком много норм, а добиться для меня психиатрического диагноза, признать невменяемым — дезавуировать перед обществом и направить на принудительное лечение.
Очень нехороший прецедент создал приговор по делу Михаила Косенко. По закону, если человек признан невменяемым, суд вообще не устанавливает виновен он или нет. Тем не менее, судья протащила в приговор слова о виновности, хотя и отправила Косенко на принудительное лечение.
— Суд не хочет рассматривать ваше дело по существу?
— Один пример. Следствие по моему делу было закончено в феврале. Все документы были доделаны в две недели. Следователь его завершила с такой быстротой, как будто она к нему пять лет готовилась.
При этом, судя по всему, демонстрировать доказательства на суде они не хотят. Уже в конце января на меня начали давить, чтобы я ознакомился с материалами дела. По закону все доказательства должны быть исследованы в процессе. Тем не менее, на практике все решается по тому, что написал следователь в деле. Поэтому, если дело сфальсифицировано, следователи изо всех сил стремятся получить подпись обвиняемого, что он ознакомлен с материалами. Иначе суду придется действительно разбираться в произошедшем.
Судья Стеклиев также неоднократно говорил, что я должен ознакомиться с материалами дела. Я на это отвечал, что знакомиться с доказательствами хочу непосредственно в ходе процесса. Суду это явно очень не нравится. И судья по-прежнему пишет, что я то ли ознакомлен с делом, то ли получал обвинительное заключение, чего не было. А на заседаниях он материалы дела просто прячет, мои заявления о нарушениях не берет.
— Вы неоднократно пытались отказаться от защитника, но судья каждый раз позволял Вам отказаться только от нанятого адвоката, при этом тут же назначая госзащитника. Почему вы так упорствуете?
— Как можно навязывать человеку защитника? Если я ему не доверяю, как он может представлять мои интересы? Есть статьи 50 и 52 Уголовно-процессуального кодекса, где четко определено, что обвиняемый может в любой момент отказаться от любого адвоката. Защитник обязателен только в делах по тяжким преступлениям, а мне вменяют нетяжкое.
К тому же назначенный защитник, а сейчас в суде у меня именно такой – это тоже часть системы. Он вопреки моей воли участвует в процессе, но я никогда не слышал от него никакой поддержки. Он ни разу ни одно мое заявление по сути не подтвердил ни одной нормой УПК, что должен был сделать, если он такой профессионал. А ведь судья ссылается именно на то, что я нуждаюсь в профессиональной защите.
Назначенный адвокат ни разу не приходил ко мне в СИЗО. По закону он должен отстаивать мою позицию, даже если сам с ней не согласен, но она его совершенно не интересует.
Кроме того, он нарушил требование законодательства по допросу свидетелей. Допрос свидетелей обвинения нельзя заканчивать, пока подсудимый не закончит задавать им вопросы. Если заявлены 30 свидетелей обвинения, я имею право допросить их всех, что сделано не было (часть из свидетелей обвинения не явилась в суд. Мохнаткин наставил на их приводе, но допрос так и не состоялся. В итоге адвокат Виктор Воронов перешел к допросу свидетелей защиты – прим. Каспаров.Ru) А мне это нужно, потому что эти люди лгут. Мне кажется, легче доказать это именно в ходе их допросов. Ведь для свидетелей защиты у суда всегда бывает одна фраза – показания не заслуживают доверия. А свидетели обвинения заслуживают? Ведь у них явная заинтересованность скрывать свои действия.
Я написал около 20 заявлений, вплоть до председателя Верховного суда Лебедева о том, что я хочу отказаться от назначенного защитника. Судья Стеклиев меня просто не слушает, и я не уверен, что он читает мои заявления.
— Вы и дальше планируете отстаивать свое право защищаться от обвинения самостоятельно?
— Да. Я считаю, что как правозащитник я могу защищать себя сам. Однако как юрист вне процесса мне будет помогать Карина Москаленко. Сейчас она подала жалобу в Европейский суд по правам человека в связи с незаконным помещением в психиатрическую больницу и удержанием там, фактически, в тюремных условиях. Я находился в Институте Сербского до 8 октября, несмотря на то, что мой арест закончился еще 26 сентября.
— Удалось ли Вам чего-то добиться в ходе допросов свидетелей обвинения?
— Из показаний полицейских уже стало ясно, что они не видели меня, и, конечно, я ничего не кричал. Я опоздал на акцию на полчаса, я физически не успел бы принять в ней участие. Не говоря уже о том, что я приехал туда как правозащитник и гражданский журналист, и ни в чем участвовать не намеревался. Я могу сочувствовать или не сочувствовать каким-то акциям, но обязанности журналиста мне в данном случае дороже.
Свидетели обвинения, естественно, противоречат друг другу относительно того, как меня задерживали и кто задерживали. Зато они все, включая потерпевших, а это около 12 человек, дали одинаковые показания о времени конфликта – 18:20. При этом они говорили, что часов у них не было. Было бы 30 свидетелей обвинения — все 30 дали бы такие же показания. Это же смешно. В действительности нас в это время еще не было на Трумфальной.
— Получается, вы приехали под конец? Вы вообще планировали ехать на акцию?
— Я время от времени писал отчеты об аналогичных событиях для движения «За права человека». Но в тот день я изначально не хотел ехать. У меня голова была забита совершенно другим. В портфеле у меня лежали бумаги по «болотному делу» для моего подзащитного Сергея Кривова. Поручительства за него Фатеевой и Ахеджаковой. Мне нужно было еще домой заехать за другими документами, которые касались того, чтобы после Нового года постараться перевести Кривова под домашний арест. А вместо этого я отправился на «Стратегию-31». Хорошо, что я хоть не потерял документы. Понятно, никакого желания конфликтовать в таких условиях у меня не было.
— Что на самом деле произошло в тот день? Как развивался ваш конфликт с полковником Сергеем Шориным?
— Оговорюсь сразу, детали произошедшего я могу и не помнить, но кое-что меня поразило и врезалось в память, наверное, на всю жизнь.
Я увидел неправомерные задержания без предупреждения и подошел к человеку, который как мне показалось, руководил происходящим. Представился, говорил на «вы», уважительно спросил его, что здесь происходит, почему хватают людей, а он в ответ очень грубо поинтересовался, кто я такой. Я представился, но вообще-то, разве не достаточно, чтобы задать такой вопрос, того, что я гражданин России? В ответ на представление он закричал: «Провокатор!». А потом еще и ударил меня два раза в лоб. Я ему не ответил, хотя реакция у меня хорошая. Я был страшно возмущен, собирался переписать его личный номер, попросил представиться, но он это сделать не захотел, и затем поволок меня в автозак. Как я выяснил уже потом, этим человеком был Шорин. Кого из нас вообще-то следовало бы отправить на экспертизу после такого?
Но ударил он меня не сильно – у меня не осталось шишек или синяков. А серьезно меня избили уже в автозаке. Меня впихнули спиной, а куртка была расстегнута, ее накинули на голову, и я оказался в подобии мешка. Я даже испугался, потому что сверху сыпались серьезные такие тумаки. А ноги у меня торчали на улицу, и по ним меня пинали. Ну и все – в результате возникло раздражение на одной из них.
Через микротрещинки проникли стрептококки, и у меня из-за этого возникла рожа. Даже пугали потом ампутацией, потому что ее диагностировали, когда нога уже распухла в два-три раза. Кроме того, у меня несколько дней болела голова после избиения.
— А как Ваше здоровье сейчас?
— Сейчас все нормально. Рожу мне подлечили. Единственное, что я не сумел добиться в СИЗО медицинского заключения о том, когда я заразился. Там меня не били, значит надо восстанавливать по медицинским документам, когда это произошло. Но они это делать отказались. Правда в разговоре не скрывали, что, видимо, это действительно случилось на Триумфальной площади. Потому что для возникновения рожи необходима травма, куда проникнет инфекция, а я с того момента нигде не ударялся.
— Они должны были ответить, как возникла болезнь?
— Они просто дают выписной эпикриз – как протекало заболевание, как диагностировали, как предполагается лечить. Я подавал в следственные органы ходатайство о проведении медицинской экспертизы. Что важно, после избиения в автозаке в ОВД «Тверское» мне вызвали скорую помощь, и врач сразу же зафиксировал ушиб на той ноге, которая у меня позже воспалилась. Но следователь отказалось использовать эти сведения при производстве экспертизы, и провела ее тайно и от меня, и от представлявшего мои интересы в тот момент адвоката Вячеслава Макарова.
— То есть какая-то медэкспертиза в деле есть?
— Да, она сделана на основании заведомо ложного заключения. Меня отвезли в другой район, не в Тверской, где я был в ОВД, а в Пресненский, где располагается полк, который разгонял акцию 31 декабря. Там я рассказал врачу, что произошло, пожаловался на головную боль, но он сказал: «У тебя все нормально!».
— Вы написали заявление об избиении?
— Да, в прокуратуру и следственный комитет. Но на них пришли отписки. Следователь считает, что я рецидивист и таким образом пытаюсь уйти от ответственности.
— Как прошла ваша психиатрическая экспертиза?
— Вопросы врачей носили очевидно политический характер. Они опрашивали меня с позиций, мол, нельзя же трогать полицейских, они под особой охраной закона. Пришлось объяснять, что полицейские у нас не гражданское общество охраняют, а либо себя, либо свое начальство, причем иногда действуют совершенно незаконно. Но я не думаю, что такие ответы произвели на них какое-то впечатление. Очевидно, это жизненная позиция врачей, и какими бы хорошими они ни были, наши мнения расходятся, и это, к несчастью, влияет на их позицию как экспертов.
Врачей также интересовали источники моих доходов. Логика была такая: от правозащитной деятельности доходов нет, а ведь ей надо заниматься на какие-то средства – может быть, вы иностранный агент, деньги из-за рубежа берете?
Более того, у врачей есть определенная «политическая» информация о человеке. У меня еще в 90-е годы был конфликт с ФСБ – они это знают, хотя сейчас уже идет второе десятилетие следующего века. Такое впечатление, что на меня у них серьезное досье. (смеется)
На амбулаторную экспертизу я пригласил поприсутствовать адвоката Дмитрия Айвазяна. По первому образованию он врач-психиатр. Когда экспертиза закончилась, он был очень доволен. Айвазян был уверен, что я отлично ее прошел. Но врачам института Сербского не понравилось – они не смогли дать ответа о моем психическом здоровье. Позиция врачей, фактически, государственническая. Нет большого уважения к индивидуальности. Если ты «средненький», тогда все нормально.
— В каких условиях вы жили в СИЗО?
— В относительно неплохих. Я находился в камере на три шконки (спальные места в тюрьме — лежанки, сваренные из металлических полос). Но все дело в том, что Бутырка перенаселена, фактически, в полтора раза. Из-за перенаселенности везде наваривают шконки. В той камере, где я сидел, тоже наварили четвертую, и теперь, конечно, никакие ни о каких 4,5 квадратных метра на человека речь не идет (по международным нормам на одного человека в тюрьме должно приходиться не менее этой площади — прим. Каспаров.Ru).
Кормят ужасно. Только в последнее время в еде стало попадаться мясо. Это вообще московский позор – богатейший регион, а кормят чудовищной баландой. Гулять негде. Прогулочные комнаты там два-три метра на пять, и ты гуляешь по той же камере, по сути. Неба над головой нет – крыша. Тяжело и то, что соседи — любители каналов «ТНТ», «Перец», «Первого» – того, что ты не смотришь, от чего, я прошу прощения, тошнит.
— А из-за политических взглядов с сокамерниками не спорили?
Бывало. У большинства заключенных, как и у большей части обычного населения, крыша сдвинута с этим нашим «крымнашем», с аннексией, агрессией против Юго-Востока. Тут особенно не скроешь, что считаешь Крым Украиной. Бывает, что возникала неприязнь из-за этого и в СИЗО, и в Институте Сербского. Этот раскол не удивляет, если учитывать масштабы пропаганды. Некоторые пытаются, что называется на зековском жаргоне, «нервяк гнать», нервы трепать. Но привыкаешь, выдерживаешь все это – не первый раз.
— С политзаключенными общались?
— Разговаривал с Полиховичем перед комнатой для свиданий. Сталкивался с Марголиным, когда приходили представители Общественной наблюдательной комиссии. Они молодцы и, кстати, Марголин с другими заключенными тоже отстаивал свое мнение по политическим вопросам.
— А что на счет переписки? Говорят, в Бутырке письма иногда бесследно исчезают.
— За это время я писал в разные инстанции не менее одного заявления в день, в том числе и по условиям содержания. Вначале еще совесть у кого-то еще работала, и мне раз сообщали, что мой ответ отправили в следственный отдел. Что они там нашли криминального – я не знаю. Уголовного или админстративного дела по-крайней мере до сих пор нет, никакие претензии не высказаны. А потом письма стали просто воровать без какого-либо оповещения. В том числе и ответы из разных инстанций. Та же Госдума или Общественная палата обычно хотя бы отпиской, но все-таки отвечают на обращения. А тут жду 2,5 месяца – нет ответа. Я писал Андрею Бабушкину, Льву Пономареву, причем не только о моей ситуации, но и о ситуации с СИЗО по стране – все эти письма исчезли.
Кроме того, все письма цензурировались. Из них вымарывали большие куски, из ответов – тоже. При Сталине человек знал, что не может переписываться, и уж либо находил лазейку, либо нет. А здесь тебе говорят, что ты можешь это делать, а письма все равно исчезают. Соседи по камере мне говорили: «Ты, наверное, достал администрацию, и они твои документы теперь уничтожают».