Герой нашего времени: служить стране и оставаться честным
Выслушав последнее слово подсудимого Сулеймана Эдигова, судья Верховного суда Чечни Вахид Абубакаров распорядился провести следственную проверку его доводов. Следствие испугалось, и судья провел ее сам прямо в зале суда.
Обнаружилось, что полицейские пытали Эдигова, выбили из него признание и не нашли никаких других доказательств его вины. И тогда министр МВД республики позвонил судье и «предостерег от вынесения оправдательного приговора». Абубакаров заявил самоотвод, объяснив его невозможностью вынести беспристрастный приговор. Открыто этого не делал ни один судья в России. Чтобы узнать, кто этот человек и зачем он бросил этот вызов, корреспондент Ольга Тимофеева отправилась в Чечню.
—Кажется, весь Грозный должен говорить об этом, хотя бы шепотом. Но каждый раз, чтобы узнать мнение людей о поступке судьи, приходится пересказывать им, что случилось.
1 ноября 2013 года судья Абубакаров вошел в зал суда. Все встали. Но в руках у него вместо дела был всего один лист.
— Мы как раз должны были решить вопрос о назначении психиатрической экспертизы: ее требовало обвинение, чтобы хоть за что-то зацепиться, — говорит адвокат Сулеймана Эдигова Саид-Ахмед Юсупов. — Потом судья заходит, у него одна бумажка. Он с этой бумажкой встал и говорит: «Постановление о самоотводе судьи». И зачитал текст. Все. А потом попрощался и ушел.
Саид-Ахмед знает судью Абубакарова по другим процессам, впервые столкнулся с ним шесть лет назад.
— Я спрашивал тогда своих коллег, все говорили: такой жесткий судья — прокуратура запросит 15 лет, а он может 18–19 дать. Другие судьи скидывают год или два от того, что просит обвинение. А он наоборот. Когда процесс закончился, он назначил моему подсудимому 15 лет. Я был недоволен: по доказанным преступлениям сроки давности истекли, а остальные не были доказаны. Я так, во всяком случае, считал. Где-то через неделю мы с ним встретились в коридоре Верховного суда, и он мне говорит: «Вообще-то я собирался 25–30 лет ему дать, но из уважения к той работе, что ты провел, я ему дал 15».
— И что вы подумали? Это странно.
— Секретарь его говорила, что он три дня изучал мои прения. Для меня это было неожиданностью: прения адвокатов судьи просто в дело кладут не глядя. И даже на процессе сидишь, смотришь на судью — кажется, он тебя и не слушает. А он внимательно слушал, и я это тоже заметил. Выяснить все до деталей, чтобы что-то под сомнением не оставить, — это его стиль. И вот этот процесс, последний — когда он понял, что Следственное управление не хочет заниматься проверкой показаний Эдигова, он сам начал их проверять. В ходе проверки подтвердилось, что Эдигов был похищен, — это раз, что его пытали, — два. Поэтому заволновались те люди (полиция), которые похищали и пытали Эдигова. Их допросили в суде, и, сами того не подозревая, они себя выдали.
Может быть, у Саида-Ахмеда были и более успешные дела, но более громкого — никогда.
— Захожу в суд или прокуратуру — все, кто меня знает, про это дело спрашивают. Прохожу мимо — кто меня не знает, про это дело говорят. Об этом уже известно председателю Верховного суда, главе Следственного комитета Бастрыкину, еще чуть-чуть, и до Путина дойдет, и я надеюсь, на следующего судью такого давления не будет. И судьи как-то, может быть, воспрянут. Если для Абубакарова все это закончится нормально.
Судья Абубакаров
Верховный суд Чеченской Республики обнесен бетонным забором. За железными воротами охрана. Узкая неухоженная дорожка отделяет суд и прокуратуру от частного сектора. Шесть часов вечера. Вокруг глухо и темно. Я и не заметила, как напротив остановилась машина и из нее вышел человек в шляпе. Судья Абубакаров молча протянул мне руку.
— Вы так попросили, что я не смог отказать. Хотя… ситуация особо не благоприятствует тому, чтобы откровенничать.
Мы садимся в его машину. За рулем младший сын Аслан — приехал из Москвы, чтобы защищать отца. В зеркале заднего вида ловлю его подозрительный взгляд. Мы едем к ним домой, в Урус-Мартан. Два дня назад судья согласился на встречу при условии, что мы не будем говорить о деле Эдигова.
— Тут пикантная ситуация. Когда дело уже у другого судьи, любой разговор по нему может быть истолкован как попытка повлиять на решение суда. Поэтому об этом деле сейчас судейская этика говорить не разрешает.
Он долго молчит, взвешивая сказанное. Потом говорит сыну: «Скажи Хеде, пусть готовит на стол». Хеда — его сноха. Потом меняет тему.
— Я родился в Талды-Курганской области. Недавно ездил туда — друзья детства через передачу «Жди меня» нашли. Десять дней на руках носили — такие яркие впечатления, встречи… С казахами семьями дружили. Я об этом очень теплый очерк написал…
— Вы пишете?
— Некоторые говорят, неплохо.
Он говорит прерывисто. Наверное, по судейской привычке взвешивать по отдельности каждую часть предложения. А может, это последствия операции на сердце.
— Некоторые вещи для нашей республики чересчур смелые. Редакторы многое оттуда вычеркивают и говорят: ты же не хочешь, чтобы мою газету, журнал закрыли. Инстинкт самосохранения. Я… понимаю их…
— Но вы бы так не поступили?
— Наверное, надо бы, но у меня не получается. Поверьте, ни мне, ни вам не пришло бы в голову убирать то, что они убирают. Они… в совершенно неожиданном месте… находят опасности.
— Это самоцензура. Человек сам себя ограничивает.
— Сам себя человек ограничивает, потому что существуют какие-то нормы, в которых он себя держит, — неожиданно переходит он на сторону редакторов. — Человек без тормозов не может жить в обществе… Мы, чеченцы, довольно интересны в этом смысле. Когда я среди чеченцев нахожусь, я знаю, что мне в их обществе можно. Когда я среди русских, я тоже знаю, что там допустимо. Я не удивляюсь, что у них какие-то свои нормы.
Машина пролетает блокпост, где дежурят федералы, и вылетает на широкое пространство: даже в темноте перепад высот и открывающиеся просторы видны по разбегающимся внизу огонькам. Под нами Урус-Мартан.
В 1996-м он, прокурор Чеченской Республики, приговоренный боевиками к смерти, бежал через эти блокпосты в Москву. В 1991-м, когда Дудаев захватил прокуратуру Грозного, начальник отдела по надзору за следствием и дознанием Абубакаров остановил его одним вопросом.
— Я ему говорю: «Генерал! То, чем вы сейчас занимаетесь, по закону называется “участие в заговоре с целью захвата власти”. Это особо тяжкое государственное преступление, именуемое “измена родине”. Если я сейчас дам санкцию на ваш арест, кто его исполнит?» При этом присутствовали Басаев, Гелаев, Радуев — до зубов вооруженные стояли по рядам и углам конференц-зала со своими боевиками. — Абубакаров тяжело вздыхает. — И вот этого одного вопроса хватило, чтобы он свою банду свернул, бросил прокуратуру и сбежал!
Коллеги боялись подходить к нему несколько месяцев — считали, что он подписал себе приговор.
Мы приехали. Большой каменный дом только и ждал его, чтобы прийти в движение. Судья проходит в просторную гостиную. Семимесячный внук, лежа на животе в манеже, спокойно и серьезно смотрит на взрослых.
— Это отрада моя, — судья улыбается ребенку, но по чеченским обычаям на руки его не берет: не проявляет слабость. — В доме пусто бывает, когда он уезжает.
— Это наш Докка! — поднимает малыша уютная полная женщина.
— Моя супруга Раиса Аптиевна, врач, — знакомит нас Абубакаров.
— Паузу возьмите чуть-чуть, покушайте! — просит она.
В большой кухне-столовой накрыт обеденный стол.
— Я на работе не обедаю, — говорит Абубакаров. — Просто чай с сухарями пью.
Он черпает ложкой прозрачный вермишелевый суп из полной до краев тарелки. Сноха стоит наготове, если нужно будет что-то подать.
— Сними кепку, — кивает судья младшему сыну.
Но тот не снимает и из-под козырька красной бейсболки сверлит меня взглядом.
— Ситуация спорная, — соглашается судья. — У чеченцев не принято без головного убора сидеть. А у русских, когда кушаешь, нельзя в головном уборе.
Дверь открывается, и в кухню входит средний сын. Он работает в прокуратуре.
— Что вы думаете о поступке отца?
— Я комментировать не могу.
Адлан не похож на младшего брата, у него открытый и искренний взгляд.
— А как будущий прокурор?
— Я даже думать не имею права.
— У них по вертикали все, — замечает судья. — Я работал на всех должностях вплоть до прокурора республики.
— Но вы ведь и в прокуратуре вели себя своевольно.
Вместо ответа судья рассказывает, как после третьего курса института поступал на работу. Прокурор Ростовской области «цЫган Николай Иванович Перцев» предупредил его, чтобы не брал взятки: «Даже сам факт приема на работу кавказца не находит у моих коллег понимания!» Дерзкий третьекурсник Абубакаров прочитал прокурору лекцию про тверского князя Михаила Тихого, который за взятку отбил в Золотой Орде у московского князя Ивана Калиты ярлык на княжение, после чего три столетия воеводы на Руси были на кормлении (население обязывалось содержать их — «кормить» — в течение всего периода службы). Почему тогда взятки считают кавказским изобретением? «Спасибо, просветили старика», — сказал прокурор. И принял его на работу.
— Потом уже я усвоил золотое правило прокуратуры: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». В прокуратуре этот механизм четко действует.
У судьи голубые глаза, острый холодный взгляд. Даже когда он смеется, глаза не теплеют.
— Интересно другое, — улыбается он, но глаза держат дистанцию. — Моя учительница настолько хорошо подготовила меня для поступления в вуз, что когда мне за сочинение поставили 5/4, я подал в конфликтную комиссию. На всю жизнь запомнил: принимала экзамены учительница Жидкоблинова. «Вы считаете, что вы на пять русский язык знаете? Я докажу, что вы ничего не знаете!»
Но дерзкий абитуриент объяснил все запятые, и учительница признала, что у него есть право на авторские знаки препинания.
— И знаете… я весь уже съежился, чтоб с ней… вести и дальше борьбу. А когда она… взяла и вот так, при всех, отступила… я просто в растерянности был. Как это она на глазах у меня, мужчины, пальму первенства перехватила, такое благородство проявив? Знаете, я даже обиделся на это.
— На что ж тут было обижаться-то?
— Я уже настроился, что она гадина, а тут вдруг обнаружил, что я не лучше, а хуже. А женщине прям при людях проиграть… «Я уже возненавидел вас! Вы только что говорили!» — «А я убедилась, что вы со знанием все делали. Какие могут быть споры?» Я этот пример… нашим чеченцам привожу. Чеченцу, я уже замечал много раз, бывает тяжело сказать: «Я был неправ, извини». Трудно дается!
— Это национальная черта?
— Если ты в конфликтной ситуации родственнику скажешь, что он не прав, а люди правы, — считай, страшно обидел. «Ты должен был до конца стоять за меня и говорить, что я прав!» — вот такая позиция. Кстати, у меня ее нет, — он мирно прихлебывает бульон с красными полосками помидоров и желтыми — перцев.
За матовым стеклом кухонных дверей в дом проходят люди. В гостиной его терпеливо ждут родственники. Младший сын нервничает — выходит, возвращается. Но судья спокойно подвигает к себе тарелку с жареной рыбой, берет ее руками, извиняется за «донскую привычку».
— Когда я работал на «Россельмаше», мастер цеха устроил пьянку на работе. Собрали собрание. Едва оно началось, я понял, что его хотят вывести из-под удара. И главное, делают это грубо, нахально.
Молодой рабочий Абубакаров сразу же предложил исключить его из партии. Мастер считался хорошим, но был злодей: присваивал себе премии, приставал к работницам и строчил доносы. Поднялся переполох.
— Руководители навалились, спасли его, но выговор влепили, и то только потому, что мое первое предложение было — исключить! — и сейчас радуется он.
— Вы так резко напали на него, никто и не ожидал.
— Не ожидал, — с готовностью подтверждает судья.
— Вы и потом поступали так же: обвинение просит 14 лет — вы даете 17–18. Откуда такая жесткость?
Судья молчит.
— Я действительно давал больше, чем просил прокурор, но на то были основания. Веские!
— Например, обвинение просит 15, а вы сколько давали?
— 18 дал. Потому что человек заслужил, — судья отклоняется в тень, и в тени взгляд кажется мягче. — Сидит в процессе…
Младший сын говорит что-то по-чеченски.
— А? — переспрашивает судья.
Сын в чем-то его убеждает. Отец тяжело втягивает в себя воздух. И прежним тоном продолжает:
— Рассматриваю дело подсудимого, убившего двух своих одноклассников. Оба работали в военкомате. Он вызвал их на именины. Устроил засаду, убил и похитил их оружие. Идет процесс. А этот негодяй, — повышает он голос, — будто запугивает меня, чтобы я ему меньше дал.
— Подсудимый?
— Подсудимый! Меня! Шантажирует! «Ты что же, дашь мне срок и собираешься живым ходить?»
Судья вздыхает.
— Рассматриваю дело. Обнаружилось, что его сестра вышла замуж, — он пошел, привел ее домой. Она умоляла: «Оставь, я вышла замуж». А он побрил ей голову, посадил под замок и дома держал.
— Еще один состав преступления, — мрачно замечает сын, помощник прокурора.
— А когда она опять убежала к мужу, привел ее домой, убил и закопал. Здесь безвластие было, и это ему сошло с рук… Все это у меня в процессе обнаружилось. И даже после этого он явно пытался меня напугать. И при этом закон предусматривает наказание вплоть до пожизненного, а гособвинитель ни с того ни с сего просит 18 лет! А я… дал ему 23…
Он резко отклоняется назад, сжимает губы и долго-долго молчит.
— Даже коллеги меня не поняли… Но я не пожалел об этом.
— А что сказали коллеги?
— Не наш грех. Если прокурор попросил, дай, сколько он просит, и все.
Он снова вздыхает.
— Таких случаев за мою судебную практику было всего два, когда я давал больше, чем просил гособвинитель. Это притом что в некоторые годы я рассматривал до сорока сложных, многоэпизодных дел.
— А вы многих оправдывали?
— Я оправдывал людей, обвиняемых даже в очень тяжких преступлениях. В Грозном в 2004 году бандиты установили свой блокпост. Работники правоохранительных органов и судов предъявляют удостоверения, чтобы проехать, а они всех, кто с удостоверением, расстреливали. В этом жутком преступлении обвиняли парня. А я, когда дело рассмотрел, убедился, что он этого не совершал. Была мощная, — сжимая губы, он со всей силы давит на это слово, — чтобы я вынес обвинительный приговор… Была атака…
— Что было?
— Было, — он роняет слова, как гири. — Было. И что я нечестен. И что я что-то имею за это. Типичный шантаж, когда в деле доказательств нет. Я человек уже старый и опытный, я не поддался. Я вынес оправдательный приговор. С большим шумом дело направили в Верховный суд России: прокуратура обжаловала мое решение. Ни одной буквы не изменили, Верховный суд решение оставил в силе. Тогда и разговоры прекратились.
Важную роль в оправдании того подсудимого сыграла правозащитница Наталья Эстемирова, говорит Абубакаров. Его взгляд становится еще холодней и колючей.
— Другой случай был. Оправдал я мальчишку-ингуша… Работник милиции устроил провокацию: подговорил мальчишек установить в его машине растяжку из гранат. Все это только для того, чтоб подчеркнуть собственную значимость! Во время рассмотрения дела эта явная провокация вылезла наружу. Меня до глубины души тронула история мальчика: отец в советское время был директором «Плодовощеторга»… Его из дома похитили во время боевых действий. Двух братьев, младшего и старшего, люди в масках бросили в БТР, увезли. Потом нашли два трупа этих мальчиков без внутренностей. Понимаете, о чем речь?
— Нет.
— На органы. Органы изъяли, трупы выбросили. Вот такая огромная беда у людей… Я несколько недель рассматривал дело, ни один человек не появился, чтобы хотя бы увидеть, что с мальчиком происходит. Когда я его выпустил… он… не знал, куда идти. Город в руинах лежит. А у него одежда не по сезону… Попросил судебных приставов помочь ему добраться до родственников. Это был где-то 2003-й год. Угурчиев его фамилия. Я даже не знаю, как у него дальше судьба сложилась…
— Вы шли против системы, чтобы его оправдать?
— Системой должно быть исполнение закона. Знаете, когда судья… выносит оправдательный приговор… его всегда начинают подозревать, что он что-то от этого имел. Как проклятье какое-то… — почти жалобно произносит он. — Вот когда я по этому Угурчиеву выносил приговор, там некому было что-то дать и даже на судебный процесс прийти. Приговор отменили, дело вернули, и другой судья повторно рассматривал. Чтобы как-то оправдать время, которое мальчик провел под стражей, судья дал ему то, что он уже отсидел, и выпустил. Хотя 317-я статья — посягательство на жизнь сотрудника милиции — предусматривает наказание от 12 лет и выше.
— Вы прибегали к подобным компромиссам?
— Было бы грехом сказать, что я все приговоры выносил без сомнения. В некоторых случаях сомнения были, но отвергнуть факты было нельзя. Вот пример приведу. Судят сотрудников милиции. В одном из сел Ачхой-Мартановского района они ворвались в дом, семью уложили на пол, все, что у них есть, забрали и ушли… Когда… — тяжелым выдохом выталкивает он из себя слова, — шло предварительное следствие, их изобличили. При проверке показаний на месте они говорят: «Здесь был мужик, здесь его жена, здесь мальчик, а здесь беременная молодая женщина». Хозяйка говорит: «Будь ты проклят! Я свою дочь не называла специально, чтобы ее, беременную, по следователям не таскали!» На суде они от всего отказались. Я в приговоре написал: «При проверке показаний на месте происшествия подсудимые указали такие детали преступления, которые были укрыты даже самими потерпевшими». Что бы ни говорили, приговор в Верховном суде России устоял. Я сомневался. Вот если бы эту деталь, — он тихонечко стучит по столу, как будто деталь лежит перед ним, — я не указал и она не обнаружилась бы в судебном следствии, приговор против работников милиции не устоял бы. Это был 2006-й.
— Странно получается: смотришь на ситуацию в Чечне — видишь, как работают правозащитники, знаешь, что следователи не хотят и не могут ничего сделать, что суды выносят приговоры, как скажет обвинение. Но по вашим словам выходит, как будто совсем другая ситуация. Вы же не в вакууме находитесь. Разве существует справедливый суд?
— Я вам вот что скажу: справедливый или несправедливый суд — это от лукавого. Если по делу есть бесспорные доказательства, ни один судья не самоубийца. Если приговор этот обжаловать в Верховном суде России, незаконный приговор никогда не оставят в силе. То, что начиная с районного суда в Чечне и до Верховного суда России все судьи сговорятся и будут отрабатывать взятку, которую получил судья в районе, — это абсолютно невозможно. Невозможно это.
Он давит на слово «невозможно» и заходит на второй круг.
— Если есть бесспорные доказательства вины, ни один судья не возьмет на себя ответственность и не будет оправдывать человека. Не бу-дет! Я того же самого не могу сказать про обвинительный приговор. Там могут быть подводные течения, влияния. А… — он долго-долго молчит, — сама ситуация, когда… МВД, Следственный комитет, прокуратура, ФСБ не могут найти другого способа доказать вину человека, как под пытками заставить его признаться… а других доказательств нет, — вот здесь начинается поросячий визг, что суд выпускает убийц на свободу. Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива!
Младший сын встает за спиной у отца, скрестив руки на груди, и посылает мне долгий, тяжелый, почти ненавидящий взгляд.
— Нечего пенять на суд и нечего пытаться сломать судью и заставить его вынести обвинительный приговор по делу! Я не говорю о конкретном деле.
В наступившей тишине слышно только тихое жужжание холодильника. Сын наклоняется к нему из-за спины и что-то мягко говорит по-чеченски с интонацией, напоминающей русское: «Тебе это надо?»
Судья втягивает в себя воздух и смеется.
— Сын говорит: «Не много ли ты, — он почти с нежностью оглядывается на сына, — не много ли ты говоришь?»
— Вы много думали, прежде чем решились на самоотвод?
— Безусловно, не один день, не одну ночь думал… Вы одно имейте в виду, журналисты, на будущее… Когда судья пишет приговор, у этого приговора срок хранения: вечно. Меня давно не будет, уже мои внуки или правнуки только останутся, а приговор будет лежать. Через сто лет поднимут его, посмотрят: как же этот судья, не имея доказательств, осудил человека? В условиях Кавказа это… Мой где-то 14-й предок отказался Амиру Тимуру платить дань, чтобы на него не легло пятно позора, что он был чьим-то данником.
— Ваш прямой предок?
— Прямой мой предок был, где-то 14-й, — судья переводит дыхание, будто бежит марафон, начавшийся за сотни лет до него. — Здесь никто никогда ничего не забывает. Поэтому безответственные шаги — если вы Чингиза Айтматова читали — только манкурты (жертва изощренной пытки, ставшая машиной для исполнения приказов хозяина и полностью потерявшая память) могут позволить такое здесь.
В 2002-м его позвал в Грозный Ахмат Кадыров. Первое, что сказал ему Абубакаров: «Карманным прокурором не буду».
— Кадыров говорит: «Вахид, в республике массово исчезают люди. Приезжают в масках на бэтээрах, забирают из домов. Мне нужен человек, который поможет побороть эти похищения. Все мне говорят, что грамотные побоятся, смелым грамотности не хватит, а в тебе это сочетается. Не нужен мне карманный прокурор. Поедем со мной!»
С этим была проблема. Абубакаров предвидел, что ходатайством Кадырова о его восстановлении в должности прокурора Чечни будет недоволен генпрокурор Устинов. По совету Кадырова Абубакаров получил на руки указ о назначении судьей в Верховный суд Чечни. Приехал в Грозный, вышел на работу. Два года шло противостояние: Кадыров не соглашался на другого прокурора, генпрокуратура не назначала Абубакарова.
— Кадырова убили — вопрос о моем назначении отпал сам собой. Я остался судьей. Я когда ехал сюда… это фактически ложная атака была. Такое называют ложной атакой…
— Финиш, — капризно подытоживает младший сын.
Аслан наконец-то может сделать то, что считает самым лучшим: увозит меня из Урус-Мартана в Грозный. Машина легко идет в гору. Аслан показывает где-то в темноте родовое кладбище, где лежит его мать, все родственники и где, он знает, будет лежать и он. Он говорит про отца. Что из-за его поступков семье все время приходилось куда-то бежать. Что они уже хотят спокойно жить, а отец опять. И что умереть за отца — это счастье.
Грозный, 15 ноября
Глава «Комитета против пыток» и основатель Сводной мобильной группы Игорь Каляпин назвал поступок судьи Абубакарова героическим. Сводная мобильная группа российских правозащитников работает в Чечне уже четыре года и хорошо знает ситуацию.
— Он мастер многоходовок, — бросает правозащитник Роман Веретенников, проходя в свой кабинет. — Мне один человек сегодня сказал.
В большом кабинете с двумя столами и зеленым диваном для заявителей мы остаемся с Дмитрием Лаптевым, старшим группы, и Саидом (имя изменено), местным сотрудником.
— Я когда посмотрел на этот документ, сначала не поверил, — говорит Лаптев. — Разве может такое быть? Я в России такого никогда не ожидал, а в Чечне тем более. Меня еще больше удивило, что он открыто это подтвердил, когда к нему журналисты обратились.
Они говорят, что в судах переполох. После прозвучавшего на совещании у Рамзана Кадырова требования взять суды под контроль началась проверка всех дел в Ленинском суде Грозного. Все ждут возвращения Кадырова. Уезжая, он сказал про судью: «Мы проверим его и его сыновей».
— Ситуация опасна для судьи Абубакарова?
— Мне кажется, он не понимает, — говорит старший. — Мы ему предложили международную ооновскую защиту судей. Но он отказался. Мне кажется, все серьезнее, чем он думает.
— Чем это ему грозит?
— Я даже не знаю, что предполагать, — говорит Саид. — Самое меньшее — его сыновей уволят с работы.
— Это минимум, — подчеркивает старший.
— А просто по-человечески что вы думаете о самоотводе Абубакарова?
— Я восхищаюсь этим поступком. Ни один судья в России не заявлял самоотвод. В Москве вообще, я думаю, суд хуже, чем в Чечне. На сто процентов ангажированный.
***
— Настоящую причину я не знаю. Уверен, это не то, что на поверхности… — сотрудник местной неправительственной организации Салавди (имя изменено) намекает, что у судьи Абубакарова карьерные планы. — Чтобы за десять лет в Чечне на суд не было давления — никогда не поверю. Следственный комитет — если они пытаются расследовать — одергивают. А чтобы судьи оставались независимыми, когда все подчинено одному человеку? Десять лет судил, как требуется. А здесь он видит, что нет доказательной базы, и решил взять самоотвод. Уже когда шум поднялся, он героем стал.
Салавди сердито переставляет чашки на столе.
— Вы считаете, он заявил самоотвод, чтобы не оправдывать?
— Если он не испугался, что ему? Взял и отпустил бы человека. А он в конце как написал: «Меру пресечения — содержание под стражей Эдигова — оставить без изменений». Если он провел свое расследование, свидетели показали, что его пытали, он должен был освободить! Но не освободил. Видимо, лучше вариант нашел — не ввязываться, уйти в сторону.
— Не очень-то у него получилось уйти в сторону.
— Не получилось, потому что Игорь все огласил, разослал по всему миру. Каляпин — это же они раструбили… Уже можно назвать его негодяем! — неожиданно обижается он.
— За что?
— Если человек судит! Согласился судить людей! Если может он себе такое позволить!
— Любого судью можно назвать негодяем?
— Любого! Я вообще ненавижу судей. Меня тоже судили, я тоже два года получил.
Судья. День второй
Внутри Верховного суда идет ремонт. Кабинет два на два метра. Судья Абубакаров оглядывает его, будто в последний раз. На шкафу пылится статуэтка Фемиды.
— Теперь в отпуск. До января.
Он надевает шляпу, на глаза падает тень, и они уже не выглядят хищными. Берет в руки подарочную сумку — сегодня его день рождения, 67 лет, и коллеги, будто ничего не случилось, поздравляли. Но может выйти так, что сегодня его провожали на пенсию.
Очень медленно выходит из кабинета.
— Думаете, еще вернетесь сюда?
— А почему нет? В первый раз, что ли?
Говорят, чувства чеченца не должны отражаться на его лице. Чувства судьи тоже. Непроницаемость — дважды его черта.
Он выходит на улицу. Встречный сотрудник кидает настороженный взгляд, но еще здоровается. Сын открывает дверцу машины, забирает портфель.
— Я не видел, но вокруг говорят… Видели вы в ютубе разговор между следователем и начальником Шалинского РОВД? — спрашивает судья, но сын тут же его останавливает.
— Вы же отцу слова сказать не даете, — уязвляю я не сына, а судью.
— Если бы эти опасения не были оправданны, я бы этого не терпел, — мгновенно парирует он.
Машина останавливается перед домом. Судья по-хозяйски проходит по двору, включает под навесом свет.
— Вы хотели посмотреть сад?
Толкает дверь в стене. В сумерках сад выглядит холодным и пустым. Но судья тепло рассказывает о каждом дереве.
— Вот это яблоня, следующая — слива, персик, это абрикос, вон то — айва, там, где вилы стоят, это две груши, потом вишня, а дальше черешня. Вот это была очень хорошая слива, но она заболела и, наверное, под сруб пойдет, потому что… высыхает.
Я знаю, что надо спросить его здесь, в саду, пока мы не вошли в дом и к нам не присоединился младший сын.
— Знаете, что про вас говорят?
— Че? — он будто уже настроился на дружеский лад.
— Говорят, вы мастер многоходовок.
— Да? — чуть картинно удивляется он. — Это хорошо, что так хорошо обо мне думают.
— То есть за вашим поступком люди видят далеко идущие планы.
Сначала слышны только наши шаги по бетону двора. Когда он прерывает паузу, голос звучит уже отстраненно.
— Нет никаких многоходовок, это все от лукавого. Хотят увидеть в моей прямоте что-то подспудное…
Судья останавливается на полпути между садом и домом, поднимает голову и бросает мне резкий короткий взгляд.
— Ничего подобного нет. Я прямой как топор.
Идеально накрытый стол. Сегодня русский обед, с борщом. Сыновья привезли из Грозного огромный торт, нашли школьную фотографию: группа детей вокруг учительницы — широкое крестьянское лицо, платье с рукавами-фонариками. Самый маленький и худенький, с настороженным взглядом исподлобья — точь-в-точь как у младшего сына, — сидящий вроде бы со всеми, но в то же время в стороне — вот он, судья Абубакаров в детстве.
— Вы посмотрите на позу, в которой я сижу. А знаете почему? Обуви не было, поэтому, чтобы спрятать ноги, я сел так.
— Босиком ходили?
— До самых морозов. Это село на границе с Китаем, 53-й год. Там, посмотрите, даже большие мальчики босые стоят. Это было такое бедствие…
— Вы в детстве стеснялись, что без обуви?
— Мне на фотографии быть босым не хотелось. Уже тогда я понимал, что это на память делается. Вот это бедственное состояние уже самолюбие задевало.
— А когда министр внутренних дел вам позвонил, это задело ваше самолюбие?
— Мы договорились об этом не говорить… В этой ситуации я не о себе думаю.
Он звонко кладет вилку на край тарелки, замолкает, и слышно, как внук лопочет что-то в соседней комнате. Но младший сын вышел, и судью некому остановить.
— Огромная государственная машина, как каток, катится на подсудимого, а он… лишен… возможности защищаться. Если его не защитить в суде, кто его защитит?
— Но если бы вы вынесли оправдательный приговор, может быть, ему бы это больше помогло.
— Я посчитал, что не имею права это делать. Если на меня наехали, попытались вмешаться в процесс, получается: или я назло тем, кто на меня давит, выношу оправдательный приговор, или испугался их и выношу обвинительный.
Он берет паузу.
— Такое положение судья не должен терпеть.
Старший внук забегает в кухню, падает на колени, заползает под стул, на котором сидит судья, и заливается смехом.
— Сегодня один человек сказал: вы десять лет работали в Верховном суде и десять лет мирились с этими порядками, а значит, принимали условия.
— Как на духу говорю, — голос судьи звучит глуше, — вот такие давления — никогда не было, и я их не терпел… Что еще обо мне говорят?
— Ищут скрытый смысл. Например, говорят: «Он испугался и поэтому решил отстраниться».
Судья так долго молчит, что кажется, он вообще не скажет больше ни слова.
— Каждый человек думает субъективно, — пытается сгладить мои слова средний сын. — Если он думает, что в такой ситуации мог испугаться, он свою меру применяет к другим.
Судья наконец справляется с обидой.
— Слава богу, что я успел выслушать подсудимого и проверить его доводы. Не позволил заткнуть ему рот постановлением следователя, который признался, что боится даже записывать его слова… Дай бог, чтобы все так пугались, как я. Те, кто все это говорит… любой острый вопрос поставь — ни один из них, называя свою фамилию, не ответит.
— Если человек не называет свою фамилию, все его слова не стоят сказанного, — примирительно говорит средний сын.
— Я на людей не обижаюсь и не грешу, потому что ситуация — не особо разговоришься. Если судья Верховного суда, который меня подстрекал к более решительным действиям, как дошло дело сказать обо мне два слова, растерялся, побледнел и дар речи потерял…
Судья опускает голову и замечает оранжевые кружочки борща на голубой ткани.
— Запачкал рубашку. Это на меня похоже… Обычно я к ужину переодеваюсь, когда прихожу с работы… — он говорит так тихо, что надо прислушиваться.
— Надо оттереть, — так же тихо говорит средний сын. — Или отстирать…
— Ничего…
— Вы расстроились?
— …Безусловно, мне было больно смотреть: слово надо было произнести — человек весь съежился и ушел в себя.
— Это тоже не первый раз с тобой, — ободряет средний сын. — После твоих действий с Дудаевым с тобой вообще несколько месяцев здороваться люди боялись.
— Еще чаю, пап? — тихонечко спрашивает сноха и, не дождавшись ответа, идет наливать.
— Я никогда из этих выступлений пользы лично для себя не извлекал и на эту пользу не рассчитывал, даю вам честное слово. И сегодня — я же никуда не обращался! Я как судья отдал людям на руки постановление. А они пустили его в ход. А правозащитники, общественность правильно среагировали, посчитали, что так нельзя… Когда у меня спросили, я просто ответил: не хочу, чтоб на меня влияли. Если повлияли, я уже не вправе принимать решение по этому делу, потому что поколеблена беспристрастность. Даже если сам я буду считать, что беспристрастен был, те, кто угрожал, могут сказать: «Обвинительный — испугал я его. Оправдательный — он назло это сделал».
Дверь в кухню открывается и входит младший сын Аслан. Вслушивается и начинает нервно ходить по кухне.
— Уже через призму недоверия на этот приговор будут смотреть. И к тому же, когда ты решаешь судьбу человека, если ты поддался на что-то и… Не знаю, вам понятно будет или нет… Когда ты из трусости исполнил окриком кем-то поданную команду, как после этого прийти в дом и сказать жене: «Я твой муж»? …Как перед женой себя вести так, будто ты мужчина настоящий?!
— Вы уже наговорились? — заходит в кухню старший сын.
— Когда грубым окриком попытались повлиять на меня, меня это задело, меня это оскорбило, — не останавливается судья. — Под таким давлением принимать решение в отношении человека я не захотел. Это никакой не подвиг, это элементарный поступок рядового судьи. Почему-то ему придали чрезвычайно…
— Значимый, — подсказывает старший сын.
— …чрезвычайно значимый характер. Я абсолютно не думал, что я какой-то там необычный поступок совершаю.
«Судей необходимо жестко оградить от всяких попыток влиять на них. Именно для этого создана целая система органов судейского сообщества. Как она защищает судей, видимо, мне предстоит испытать на себе», — добавит он после.
Он молчит, я пишу, сыновья перебрасываются короткими фразами по-чеченски.
— Озабоченность сыновей можно понять, потому что любое опрометчивое слово может обернуться против них. Вы же сами говорите: даже в обществе к этому неоднозначное отношение. Во всяком случае, я в такую историю попадаю впервые. Вот я вам рассказывал истории — все это в прессу не попадало, не обсуждалось. А это взяли и на всю страну раздули.
— Так совпало, — говорю я ему. — Время пришло. Ситуация изменилась. Люди увидели в судье человека.
— В Москве бы за это просто уволили, — говорит старший сын.
— Руслан, не уволили бы, — качает головой судья. — Самоотвод заявить по такому делу — это законное решение. И мне кажется, это не только мой поступок, но массы судей такие поступки совершают.
— Вы думаете, они остаются безвестными?
— Конечно, конечно… Вы посмотрите статистику и посмотрите, сколько оправдательных приговоров.
— И так известно: меньше одного процента.
— Мне говорят: меньше, чем в любой стране мира. Абсолютный факт, что Россия платит огромные деньги за нарушение прав подсудимых. К нам поступает масса решений Европейского суда о взыскании по делу «Сулейманов против России», «такой-то против России». Мы ежедневно даже в разноске изучаем эти решения.
— «Комитет против пыток» начал это, и у них очень хорошо пошло (осуждено 107 человек, присуждено 112 компенсаций почти на 30 млн рублей).
— Дай бог, чтобы это принесло пользу. Чтобы выправило ситуацию в республике и даже в целом в России. Уже… и суды начали оглядываться на Европейский суд по правам человека и как-то пытаться свои решения приводить в соответствие. Потому что в любом случае люди обращаются туда.
— Суды в России в целом или в Чечне?
— По всей России, от Калининграда и до Камчатки. Но по Чечне больше, потому что конфликтная ситуация была, ее следы до сих пор эхом отдаются…
Я смотрю по очереди на его троих сыновей: открытый средний, осторожный старший, почти враждебный младший.
— Что вы на них оглядываетесь? — усмехается судья. — Переживают. Считают, что я уже немолод, чтобы ввязываться в такие конфликты… Когда их мать умерла, я даже хоронить ее не смог приехать сюда, потому что боевиками был к смерти приговорен. Когда такая ситуация нестабильности длится год, три, четыре — это ладно. Но когда с 1991 года и…
Средний сын вставляет короткое тихое слово. Старший сын еще тише — еще одно. Судья прислушивается к ним и останавливает себя сам.
— Вы все понимаете, — кивает он мне.
— У нас стабильно все, хорошо, — говорит старший сын.
Все молчат. Можно вставать и ехать.
— Как там у русских говорят?.. Кнутом обуха не перешибешь? — спрашивает судья. — Я вам рассказал о своих, как казалось людям, безрассудных поступках. Ни один из них не принес мне ни на йоту ни авторитета, ни уважения, ни пользы. Просто внутреннее удовлетворение от того, что… я не позволил унизить себя. Ни-че-го больше.
Обнаружилось, что полицейские пытали Эдигова, выбили из него признание и не нашли никаких других доказательств его вины. И тогда министр МВД республики позвонил судье и «предостерег от вынесения оправдательного приговора». Абубакаров заявил самоотвод, объяснив его невозможностью вынести беспристрастный приговор. Открыто этого не делал ни один судья в России. Чтобы узнать, кто этот человек и зачем он бросил этот вызов, корреспондент Ольга Тимофеева отправилась в Чечню.
—Кажется, весь Грозный должен говорить об этом, хотя бы шепотом. Но каждый раз, чтобы узнать мнение людей о поступке судьи, приходится пересказывать им, что случилось.
1 ноября 2013 года судья Абубакаров вошел в зал суда. Все встали. Но в руках у него вместо дела был всего один лист.
— Мы как раз должны были решить вопрос о назначении психиатрической экспертизы: ее требовало обвинение, чтобы хоть за что-то зацепиться, — говорит адвокат Сулеймана Эдигова Саид-Ахмед Юсупов. — Потом судья заходит, у него одна бумажка. Он с этой бумажкой встал и говорит: «Постановление о самоотводе судьи». И зачитал текст. Все. А потом попрощался и ушел.
Саид-Ахмед знает судью Абубакарова по другим процессам, впервые столкнулся с ним шесть лет назад.
— Я спрашивал тогда своих коллег, все говорили: такой жесткий судья — прокуратура запросит 15 лет, а он может 18–19 дать. Другие судьи скидывают год или два от того, что просит обвинение. А он наоборот. Когда процесс закончился, он назначил моему подсудимому 15 лет. Я был недоволен: по доказанным преступлениям сроки давности истекли, а остальные не были доказаны. Я так, во всяком случае, считал. Где-то через неделю мы с ним встретились в коридоре Верховного суда, и он мне говорит: «Вообще-то я собирался 25–30 лет ему дать, но из уважения к той работе, что ты провел, я ему дал 15».
— И что вы подумали? Это странно.
— Секретарь его говорила, что он три дня изучал мои прения. Для меня это было неожиданностью: прения адвокатов судьи просто в дело кладут не глядя. И даже на процессе сидишь, смотришь на судью — кажется, он тебя и не слушает. А он внимательно слушал, и я это тоже заметил. Выяснить все до деталей, чтобы что-то под сомнением не оставить, — это его стиль. И вот этот процесс, последний — когда он понял, что Следственное управление не хочет заниматься проверкой показаний Эдигова, он сам начал их проверять. В ходе проверки подтвердилось, что Эдигов был похищен, — это раз, что его пытали, — два. Поэтому заволновались те люди (полиция), которые похищали и пытали Эдигова. Их допросили в суде, и, сами того не подозревая, они себя выдали.
Может быть, у Саида-Ахмеда были и более успешные дела, но более громкого — никогда.
— Захожу в суд или прокуратуру — все, кто меня знает, про это дело спрашивают. Прохожу мимо — кто меня не знает, про это дело говорят. Об этом уже известно председателю Верховного суда, главе Следственного комитета Бастрыкину, еще чуть-чуть, и до Путина дойдет, и я надеюсь, на следующего судью такого давления не будет. И судьи как-то, может быть, воспрянут. Если для Абубакарова все это закончится нормально.
Судья Абубакаров
Верховный суд Чеченской Республики обнесен бетонным забором. За железными воротами охрана. Узкая неухоженная дорожка отделяет суд и прокуратуру от частного сектора. Шесть часов вечера. Вокруг глухо и темно. Я и не заметила, как напротив остановилась машина и из нее вышел человек в шляпе. Судья Абубакаров молча протянул мне руку.
— Вы так попросили, что я не смог отказать. Хотя… ситуация особо не благоприятствует тому, чтобы откровенничать.
Мы садимся в его машину. За рулем младший сын Аслан — приехал из Москвы, чтобы защищать отца. В зеркале заднего вида ловлю его подозрительный взгляд. Мы едем к ним домой, в Урус-Мартан. Два дня назад судья согласился на встречу при условии, что мы не будем говорить о деле Эдигова.
— Тут пикантная ситуация. Когда дело уже у другого судьи, любой разговор по нему может быть истолкован как попытка повлиять на решение суда. Поэтому об этом деле сейчас судейская этика говорить не разрешает.
Он долго молчит, взвешивая сказанное. Потом говорит сыну: «Скажи Хеде, пусть готовит на стол». Хеда — его сноха. Потом меняет тему.
— Я родился в Талды-Курганской области. Недавно ездил туда — друзья детства через передачу «Жди меня» нашли. Десять дней на руках носили — такие яркие впечатления, встречи… С казахами семьями дружили. Я об этом очень теплый очерк написал…
— Вы пишете?
— Некоторые говорят, неплохо.
Он говорит прерывисто. Наверное, по судейской привычке взвешивать по отдельности каждую часть предложения. А может, это последствия операции на сердце.
— Некоторые вещи для нашей республики чересчур смелые. Редакторы многое оттуда вычеркивают и говорят: ты же не хочешь, чтобы мою газету, журнал закрыли. Инстинкт самосохранения. Я… понимаю их…
— Но вы бы так не поступили?
— Наверное, надо бы, но у меня не получается. Поверьте, ни мне, ни вам не пришло бы в голову убирать то, что они убирают. Они… в совершенно неожиданном месте… находят опасности.
— Это самоцензура. Человек сам себя ограничивает.
— Сам себя человек ограничивает, потому что существуют какие-то нормы, в которых он себя держит, — неожиданно переходит он на сторону редакторов. — Человек без тормозов не может жить в обществе… Мы, чеченцы, довольно интересны в этом смысле. Когда я среди чеченцев нахожусь, я знаю, что мне в их обществе можно. Когда я среди русских, я тоже знаю, что там допустимо. Я не удивляюсь, что у них какие-то свои нормы.
Машина пролетает блокпост, где дежурят федералы, и вылетает на широкое пространство: даже в темноте перепад высот и открывающиеся просторы видны по разбегающимся внизу огонькам. Под нами Урус-Мартан.
В 1996-м он, прокурор Чеченской Республики, приговоренный боевиками к смерти, бежал через эти блокпосты в Москву. В 1991-м, когда Дудаев захватил прокуратуру Грозного, начальник отдела по надзору за следствием и дознанием Абубакаров остановил его одним вопросом.
— Я ему говорю: «Генерал! То, чем вы сейчас занимаетесь, по закону называется “участие в заговоре с целью захвата власти”. Это особо тяжкое государственное преступление, именуемое “измена родине”. Если я сейчас дам санкцию на ваш арест, кто его исполнит?» При этом присутствовали Басаев, Гелаев, Радуев — до зубов вооруженные стояли по рядам и углам конференц-зала со своими боевиками. — Абубакаров тяжело вздыхает. — И вот этого одного вопроса хватило, чтобы он свою банду свернул, бросил прокуратуру и сбежал!
Коллеги боялись подходить к нему несколько месяцев — считали, что он подписал себе приговор.
Мы приехали. Большой каменный дом только и ждал его, чтобы прийти в движение. Судья проходит в просторную гостиную. Семимесячный внук, лежа на животе в манеже, спокойно и серьезно смотрит на взрослых.
— Это отрада моя, — судья улыбается ребенку, но по чеченским обычаям на руки его не берет: не проявляет слабость. — В доме пусто бывает, когда он уезжает.
— Это наш Докка! — поднимает малыша уютная полная женщина.
— Моя супруга Раиса Аптиевна, врач, — знакомит нас Абубакаров.
— Паузу возьмите чуть-чуть, покушайте! — просит она.
В большой кухне-столовой накрыт обеденный стол.
— Я на работе не обедаю, — говорит Абубакаров. — Просто чай с сухарями пью.
Он черпает ложкой прозрачный вермишелевый суп из полной до краев тарелки. Сноха стоит наготове, если нужно будет что-то подать.
— Сними кепку, — кивает судья младшему сыну.
Но тот не снимает и из-под козырька красной бейсболки сверлит меня взглядом.
— Ситуация спорная, — соглашается судья. — У чеченцев не принято без головного убора сидеть. А у русских, когда кушаешь, нельзя в головном уборе.
Дверь открывается, и в кухню входит средний сын. Он работает в прокуратуре.
— Что вы думаете о поступке отца?
— Я комментировать не могу.
Адлан не похож на младшего брата, у него открытый и искренний взгляд.
— А как будущий прокурор?
— Я даже думать не имею права.
— У них по вертикали все, — замечает судья. — Я работал на всех должностях вплоть до прокурора республики.
— Но вы ведь и в прокуратуре вели себя своевольно.
Вместо ответа судья рассказывает, как после третьего курса института поступал на работу. Прокурор Ростовской области «цЫган Николай Иванович Перцев» предупредил его, чтобы не брал взятки: «Даже сам факт приема на работу кавказца не находит у моих коллег понимания!» Дерзкий третьекурсник Абубакаров прочитал прокурору лекцию про тверского князя Михаила Тихого, который за взятку отбил в Золотой Орде у московского князя Ивана Калиты ярлык на княжение, после чего три столетия воеводы на Руси были на кормлении (население обязывалось содержать их — «кормить» — в течение всего периода службы). Почему тогда взятки считают кавказским изобретением? «Спасибо, просветили старика», — сказал прокурор. И принял его на работу.
— Потом уже я усвоил золотое правило прокуратуры: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». В прокуратуре этот механизм четко действует.
У судьи голубые глаза, острый холодный взгляд. Даже когда он смеется, глаза не теплеют.
— Интересно другое, — улыбается он, но глаза держат дистанцию. — Моя учительница настолько хорошо подготовила меня для поступления в вуз, что когда мне за сочинение поставили 5/4, я подал в конфликтную комиссию. На всю жизнь запомнил: принимала экзамены учительница Жидкоблинова. «Вы считаете, что вы на пять русский язык знаете? Я докажу, что вы ничего не знаете!»
Но дерзкий абитуриент объяснил все запятые, и учительница признала, что у него есть право на авторские знаки препинания.
— И знаете… я весь уже съежился, чтоб с ней… вести и дальше борьбу. А когда она… взяла и вот так, при всех, отступила… я просто в растерянности был. Как это она на глазах у меня, мужчины, пальму первенства перехватила, такое благородство проявив? Знаете, я даже обиделся на это.
— На что ж тут было обижаться-то?
— Я уже настроился, что она гадина, а тут вдруг обнаружил, что я не лучше, а хуже. А женщине прям при людях проиграть… «Я уже возненавидел вас! Вы только что говорили!» — «А я убедилась, что вы со знанием все делали. Какие могут быть споры?» Я этот пример… нашим чеченцам привожу. Чеченцу, я уже замечал много раз, бывает тяжело сказать: «Я был неправ, извини». Трудно дается!
— Это национальная черта?
— Если ты в конфликтной ситуации родственнику скажешь, что он не прав, а люди правы, — считай, страшно обидел. «Ты должен был до конца стоять за меня и говорить, что я прав!» — вот такая позиция. Кстати, у меня ее нет, — он мирно прихлебывает бульон с красными полосками помидоров и желтыми — перцев.
За матовым стеклом кухонных дверей в дом проходят люди. В гостиной его терпеливо ждут родственники. Младший сын нервничает — выходит, возвращается. Но судья спокойно подвигает к себе тарелку с жареной рыбой, берет ее руками, извиняется за «донскую привычку».
— Когда я работал на «Россельмаше», мастер цеха устроил пьянку на работе. Собрали собрание. Едва оно началось, я понял, что его хотят вывести из-под удара. И главное, делают это грубо, нахально.
Молодой рабочий Абубакаров сразу же предложил исключить его из партии. Мастер считался хорошим, но был злодей: присваивал себе премии, приставал к работницам и строчил доносы. Поднялся переполох.
— Руководители навалились, спасли его, но выговор влепили, и то только потому, что мое первое предложение было — исключить! — и сейчас радуется он.
— Вы так резко напали на него, никто и не ожидал.
— Не ожидал, — с готовностью подтверждает судья.
— Вы и потом поступали так же: обвинение просит 14 лет — вы даете 17–18. Откуда такая жесткость?
Судья молчит.
— Я действительно давал больше, чем просил прокурор, но на то были основания. Веские!
— Например, обвинение просит 15, а вы сколько давали?
— 18 дал. Потому что человек заслужил, — судья отклоняется в тень, и в тени взгляд кажется мягче. — Сидит в процессе…
Младший сын говорит что-то по-чеченски.
— А? — переспрашивает судья.
Сын в чем-то его убеждает. Отец тяжело втягивает в себя воздух. И прежним тоном продолжает:
— Рассматриваю дело подсудимого, убившего двух своих одноклассников. Оба работали в военкомате. Он вызвал их на именины. Устроил засаду, убил и похитил их оружие. Идет процесс. А этот негодяй, — повышает он голос, — будто запугивает меня, чтобы я ему меньше дал.
— Подсудимый?
— Подсудимый! Меня! Шантажирует! «Ты что же, дашь мне срок и собираешься живым ходить?»
Судья вздыхает.
— Рассматриваю дело. Обнаружилось, что его сестра вышла замуж, — он пошел, привел ее домой. Она умоляла: «Оставь, я вышла замуж». А он побрил ей голову, посадил под замок и дома держал.
— Еще один состав преступления, — мрачно замечает сын, помощник прокурора.
— А когда она опять убежала к мужу, привел ее домой, убил и закопал. Здесь безвластие было, и это ему сошло с рук… Все это у меня в процессе обнаружилось. И даже после этого он явно пытался меня напугать. И при этом закон предусматривает наказание вплоть до пожизненного, а гособвинитель ни с того ни с сего просит 18 лет! А я… дал ему 23…
Он резко отклоняется назад, сжимает губы и долго-долго молчит.
— Даже коллеги меня не поняли… Но я не пожалел об этом.
— А что сказали коллеги?
— Не наш грех. Если прокурор попросил, дай, сколько он просит, и все.
Он снова вздыхает.
— Таких случаев за мою судебную практику было всего два, когда я давал больше, чем просил гособвинитель. Это притом что в некоторые годы я рассматривал до сорока сложных, многоэпизодных дел.
— А вы многих оправдывали?
— Я оправдывал людей, обвиняемых даже в очень тяжких преступлениях. В Грозном в 2004 году бандиты установили свой блокпост. Работники правоохранительных органов и судов предъявляют удостоверения, чтобы проехать, а они всех, кто с удостоверением, расстреливали. В этом жутком преступлении обвиняли парня. А я, когда дело рассмотрел, убедился, что он этого не совершал. Была мощная, — сжимая губы, он со всей силы давит на это слово, — чтобы я вынес обвинительный приговор… Была атака…
— Что было?
— Было, — он роняет слова, как гири. — Было. И что я нечестен. И что я что-то имею за это. Типичный шантаж, когда в деле доказательств нет. Я человек уже старый и опытный, я не поддался. Я вынес оправдательный приговор. С большим шумом дело направили в Верховный суд России: прокуратура обжаловала мое решение. Ни одной буквы не изменили, Верховный суд решение оставил в силе. Тогда и разговоры прекратились.
Важную роль в оправдании того подсудимого сыграла правозащитница Наталья Эстемирова, говорит Абубакаров. Его взгляд становится еще холодней и колючей.
— Другой случай был. Оправдал я мальчишку-ингуша… Работник милиции устроил провокацию: подговорил мальчишек установить в его машине растяжку из гранат. Все это только для того, чтоб подчеркнуть собственную значимость! Во время рассмотрения дела эта явная провокация вылезла наружу. Меня до глубины души тронула история мальчика: отец в советское время был директором «Плодовощеторга»… Его из дома похитили во время боевых действий. Двух братьев, младшего и старшего, люди в масках бросили в БТР, увезли. Потом нашли два трупа этих мальчиков без внутренностей. Понимаете, о чем речь?
— Нет.
— На органы. Органы изъяли, трупы выбросили. Вот такая огромная беда у людей… Я несколько недель рассматривал дело, ни один человек не появился, чтобы хотя бы увидеть, что с мальчиком происходит. Когда я его выпустил… он… не знал, куда идти. Город в руинах лежит. А у него одежда не по сезону… Попросил судебных приставов помочь ему добраться до родственников. Это был где-то 2003-й год. Угурчиев его фамилия. Я даже не знаю, как у него дальше судьба сложилась…
— Вы шли против системы, чтобы его оправдать?
— Системой должно быть исполнение закона. Знаете, когда судья… выносит оправдательный приговор… его всегда начинают подозревать, что он что-то от этого имел. Как проклятье какое-то… — почти жалобно произносит он. — Вот когда я по этому Угурчиеву выносил приговор, там некому было что-то дать и даже на судебный процесс прийти. Приговор отменили, дело вернули, и другой судья повторно рассматривал. Чтобы как-то оправдать время, которое мальчик провел под стражей, судья дал ему то, что он уже отсидел, и выпустил. Хотя 317-я статья — посягательство на жизнь сотрудника милиции — предусматривает наказание от 12 лет и выше.
— Вы прибегали к подобным компромиссам?
— Было бы грехом сказать, что я все приговоры выносил без сомнения. В некоторых случаях сомнения были, но отвергнуть факты было нельзя. Вот пример приведу. Судят сотрудников милиции. В одном из сел Ачхой-Мартановского района они ворвались в дом, семью уложили на пол, все, что у них есть, забрали и ушли… Когда… — тяжелым выдохом выталкивает он из себя слова, — шло предварительное следствие, их изобличили. При проверке показаний на месте они говорят: «Здесь был мужик, здесь его жена, здесь мальчик, а здесь беременная молодая женщина». Хозяйка говорит: «Будь ты проклят! Я свою дочь не называла специально, чтобы ее, беременную, по следователям не таскали!» На суде они от всего отказались. Я в приговоре написал: «При проверке показаний на месте происшествия подсудимые указали такие детали преступления, которые были укрыты даже самими потерпевшими». Что бы ни говорили, приговор в Верховном суде России устоял. Я сомневался. Вот если бы эту деталь, — он тихонечко стучит по столу, как будто деталь лежит перед ним, — я не указал и она не обнаружилась бы в судебном следствии, приговор против работников милиции не устоял бы. Это был 2006-й.
— Странно получается: смотришь на ситуацию в Чечне — видишь, как работают правозащитники, знаешь, что следователи не хотят и не могут ничего сделать, что суды выносят приговоры, как скажет обвинение. Но по вашим словам выходит, как будто совсем другая ситуация. Вы же не в вакууме находитесь. Разве существует справедливый суд?
— Я вам вот что скажу: справедливый или несправедливый суд — это от лукавого. Если по делу есть бесспорные доказательства, ни один судья не самоубийца. Если приговор этот обжаловать в Верховном суде России, незаконный приговор никогда не оставят в силе. То, что начиная с районного суда в Чечне и до Верховного суда России все судьи сговорятся и будут отрабатывать взятку, которую получил судья в районе, — это абсолютно невозможно. Невозможно это.
Он давит на слово «невозможно» и заходит на второй круг.
— Если есть бесспорные доказательства вины, ни один судья не возьмет на себя ответственность и не будет оправдывать человека. Не бу-дет! Я того же самого не могу сказать про обвинительный приговор. Там могут быть подводные течения, влияния. А… — он долго-долго молчит, — сама ситуация, когда… МВД, Следственный комитет, прокуратура, ФСБ не могут найти другого способа доказать вину человека, как под пытками заставить его признаться… а других доказательств нет, — вот здесь начинается поросячий визг, что суд выпускает убийц на свободу. Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива!
Младший сын встает за спиной у отца, скрестив руки на груди, и посылает мне долгий, тяжелый, почти ненавидящий взгляд.
— Нечего пенять на суд и нечего пытаться сломать судью и заставить его вынести обвинительный приговор по делу! Я не говорю о конкретном деле.
В наступившей тишине слышно только тихое жужжание холодильника. Сын наклоняется к нему из-за спины и что-то мягко говорит по-чеченски с интонацией, напоминающей русское: «Тебе это надо?»
Судья втягивает в себя воздух и смеется.
— Сын говорит: «Не много ли ты, — он почти с нежностью оглядывается на сына, — не много ли ты говоришь?»
— Вы много думали, прежде чем решились на самоотвод?
— Безусловно, не один день, не одну ночь думал… Вы одно имейте в виду, журналисты, на будущее… Когда судья пишет приговор, у этого приговора срок хранения: вечно. Меня давно не будет, уже мои внуки или правнуки только останутся, а приговор будет лежать. Через сто лет поднимут его, посмотрят: как же этот судья, не имея доказательств, осудил человека? В условиях Кавказа это… Мой где-то 14-й предок отказался Амиру Тимуру платить дань, чтобы на него не легло пятно позора, что он был чьим-то данником.
— Ваш прямой предок?
— Прямой мой предок был, где-то 14-й, — судья переводит дыхание, будто бежит марафон, начавшийся за сотни лет до него. — Здесь никто никогда ничего не забывает. Поэтому безответственные шаги — если вы Чингиза Айтматова читали — только манкурты (жертва изощренной пытки, ставшая машиной для исполнения приказов хозяина и полностью потерявшая память) могут позволить такое здесь.
В 2002-м его позвал в Грозный Ахмат Кадыров. Первое, что сказал ему Абубакаров: «Карманным прокурором не буду».
— Кадыров говорит: «Вахид, в республике массово исчезают люди. Приезжают в масках на бэтээрах, забирают из домов. Мне нужен человек, который поможет побороть эти похищения. Все мне говорят, что грамотные побоятся, смелым грамотности не хватит, а в тебе это сочетается. Не нужен мне карманный прокурор. Поедем со мной!»
С этим была проблема. Абубакаров предвидел, что ходатайством Кадырова о его восстановлении в должности прокурора Чечни будет недоволен генпрокурор Устинов. По совету Кадырова Абубакаров получил на руки указ о назначении судьей в Верховный суд Чечни. Приехал в Грозный, вышел на работу. Два года шло противостояние: Кадыров не соглашался на другого прокурора, генпрокуратура не назначала Абубакарова.
— Кадырова убили — вопрос о моем назначении отпал сам собой. Я остался судьей. Я когда ехал сюда… это фактически ложная атака была. Такое называют ложной атакой…
— Финиш, — капризно подытоживает младший сын.
Аслан наконец-то может сделать то, что считает самым лучшим: увозит меня из Урус-Мартана в Грозный. Машина легко идет в гору. Аслан показывает где-то в темноте родовое кладбище, где лежит его мать, все родственники и где, он знает, будет лежать и он. Он говорит про отца. Что из-за его поступков семье все время приходилось куда-то бежать. Что они уже хотят спокойно жить, а отец опять. И что умереть за отца — это счастье.
Грозный, 15 ноября
Глава «Комитета против пыток» и основатель Сводной мобильной группы Игорь Каляпин назвал поступок судьи Абубакарова героическим. Сводная мобильная группа российских правозащитников работает в Чечне уже четыре года и хорошо знает ситуацию.
— Он мастер многоходовок, — бросает правозащитник Роман Веретенников, проходя в свой кабинет. — Мне один человек сегодня сказал.
В большом кабинете с двумя столами и зеленым диваном для заявителей мы остаемся с Дмитрием Лаптевым, старшим группы, и Саидом (имя изменено), местным сотрудником.
— Я когда посмотрел на этот документ, сначала не поверил, — говорит Лаптев. — Разве может такое быть? Я в России такого никогда не ожидал, а в Чечне тем более. Меня еще больше удивило, что он открыто это подтвердил, когда к нему журналисты обратились.
Они говорят, что в судах переполох. После прозвучавшего на совещании у Рамзана Кадырова требования взять суды под контроль началась проверка всех дел в Ленинском суде Грозного. Все ждут возвращения Кадырова. Уезжая, он сказал про судью: «Мы проверим его и его сыновей».
— Ситуация опасна для судьи Абубакарова?
— Мне кажется, он не понимает, — говорит старший. — Мы ему предложили международную ооновскую защиту судей. Но он отказался. Мне кажется, все серьезнее, чем он думает.
— Чем это ему грозит?
— Я даже не знаю, что предполагать, — говорит Саид. — Самое меньшее — его сыновей уволят с работы.
— Это минимум, — подчеркивает старший.
— А просто по-человечески что вы думаете о самоотводе Абубакарова?
— Я восхищаюсь этим поступком. Ни один судья в России не заявлял самоотвод. В Москве вообще, я думаю, суд хуже, чем в Чечне. На сто процентов ангажированный.
***
— Настоящую причину я не знаю. Уверен, это не то, что на поверхности… — сотрудник местной неправительственной организации Салавди (имя изменено) намекает, что у судьи Абубакарова карьерные планы. — Чтобы за десять лет в Чечне на суд не было давления — никогда не поверю. Следственный комитет — если они пытаются расследовать — одергивают. А чтобы судьи оставались независимыми, когда все подчинено одному человеку? Десять лет судил, как требуется. А здесь он видит, что нет доказательной базы, и решил взять самоотвод. Уже когда шум поднялся, он героем стал.
Салавди сердито переставляет чашки на столе.
— Вы считаете, он заявил самоотвод, чтобы не оправдывать?
— Если он не испугался, что ему? Взял и отпустил бы человека. А он в конце как написал: «Меру пресечения — содержание под стражей Эдигова — оставить без изменений». Если он провел свое расследование, свидетели показали, что его пытали, он должен был освободить! Но не освободил. Видимо, лучше вариант нашел — не ввязываться, уйти в сторону.
— Не очень-то у него получилось уйти в сторону.
— Не получилось, потому что Игорь все огласил, разослал по всему миру. Каляпин — это же они раструбили… Уже можно назвать его негодяем! — неожиданно обижается он.
— За что?
— Если человек судит! Согласился судить людей! Если может он себе такое позволить!
— Любого судью можно назвать негодяем?
— Любого! Я вообще ненавижу судей. Меня тоже судили, я тоже два года получил.
Судья. День второй
Внутри Верховного суда идет ремонт. Кабинет два на два метра. Судья Абубакаров оглядывает его, будто в последний раз. На шкафу пылится статуэтка Фемиды.
— Теперь в отпуск. До января.
Он надевает шляпу, на глаза падает тень, и они уже не выглядят хищными. Берет в руки подарочную сумку — сегодня его день рождения, 67 лет, и коллеги, будто ничего не случилось, поздравляли. Но может выйти так, что сегодня его провожали на пенсию.
Очень медленно выходит из кабинета.
— Думаете, еще вернетесь сюда?
— А почему нет? В первый раз, что ли?
Говорят, чувства чеченца не должны отражаться на его лице. Чувства судьи тоже. Непроницаемость — дважды его черта.
Он выходит на улицу. Встречный сотрудник кидает настороженный взгляд, но еще здоровается. Сын открывает дверцу машины, забирает портфель.
— Я не видел, но вокруг говорят… Видели вы в ютубе разговор между следователем и начальником Шалинского РОВД? — спрашивает судья, но сын тут же его останавливает.
— Вы же отцу слова сказать не даете, — уязвляю я не сына, а судью.
— Если бы эти опасения не были оправданны, я бы этого не терпел, — мгновенно парирует он.
Машина останавливается перед домом. Судья по-хозяйски проходит по двору, включает под навесом свет.
— Вы хотели посмотреть сад?
Толкает дверь в стене. В сумерках сад выглядит холодным и пустым. Но судья тепло рассказывает о каждом дереве.
— Вот это яблоня, следующая — слива, персик, это абрикос, вон то — айва, там, где вилы стоят, это две груши, потом вишня, а дальше черешня. Вот это была очень хорошая слива, но она заболела и, наверное, под сруб пойдет, потому что… высыхает.
Я знаю, что надо спросить его здесь, в саду, пока мы не вошли в дом и к нам не присоединился младший сын.
— Знаете, что про вас говорят?
— Че? — он будто уже настроился на дружеский лад.
— Говорят, вы мастер многоходовок.
— Да? — чуть картинно удивляется он. — Это хорошо, что так хорошо обо мне думают.
— То есть за вашим поступком люди видят далеко идущие планы.
Сначала слышны только наши шаги по бетону двора. Когда он прерывает паузу, голос звучит уже отстраненно.
— Нет никаких многоходовок, это все от лукавого. Хотят увидеть в моей прямоте что-то подспудное…
Судья останавливается на полпути между садом и домом, поднимает голову и бросает мне резкий короткий взгляд.
— Ничего подобного нет. Я прямой как топор.
Идеально накрытый стол. Сегодня русский обед, с борщом. Сыновья привезли из Грозного огромный торт, нашли школьную фотографию: группа детей вокруг учительницы — широкое крестьянское лицо, платье с рукавами-фонариками. Самый маленький и худенький, с настороженным взглядом исподлобья — точь-в-точь как у младшего сына, — сидящий вроде бы со всеми, но в то же время в стороне — вот он, судья Абубакаров в детстве.
— Вы посмотрите на позу, в которой я сижу. А знаете почему? Обуви не было, поэтому, чтобы спрятать ноги, я сел так.
— Босиком ходили?
— До самых морозов. Это село на границе с Китаем, 53-й год. Там, посмотрите, даже большие мальчики босые стоят. Это было такое бедствие…
— Вы в детстве стеснялись, что без обуви?
— Мне на фотографии быть босым не хотелось. Уже тогда я понимал, что это на память делается. Вот это бедственное состояние уже самолюбие задевало.
— А когда министр внутренних дел вам позвонил, это задело ваше самолюбие?
— Мы договорились об этом не говорить… В этой ситуации я не о себе думаю.
Он звонко кладет вилку на край тарелки, замолкает, и слышно, как внук лопочет что-то в соседней комнате. Но младший сын вышел, и судью некому остановить.
— Огромная государственная машина, как каток, катится на подсудимого, а он… лишен… возможности защищаться. Если его не защитить в суде, кто его защитит?
— Но если бы вы вынесли оправдательный приговор, может быть, ему бы это больше помогло.
— Я посчитал, что не имею права это делать. Если на меня наехали, попытались вмешаться в процесс, получается: или я назло тем, кто на меня давит, выношу оправдательный приговор, или испугался их и выношу обвинительный.
Он берет паузу.
— Такое положение судья не должен терпеть.
Старший внук забегает в кухню, падает на колени, заползает под стул, на котором сидит судья, и заливается смехом.
— Сегодня один человек сказал: вы десять лет работали в Верховном суде и десять лет мирились с этими порядками, а значит, принимали условия.
— Как на духу говорю, — голос судьи звучит глуше, — вот такие давления — никогда не было, и я их не терпел… Что еще обо мне говорят?
— Ищут скрытый смысл. Например, говорят: «Он испугался и поэтому решил отстраниться».
Судья так долго молчит, что кажется, он вообще не скажет больше ни слова.
— Каждый человек думает субъективно, — пытается сгладить мои слова средний сын. — Если он думает, что в такой ситуации мог испугаться, он свою меру применяет к другим.
Судья наконец справляется с обидой.
— Слава богу, что я успел выслушать подсудимого и проверить его доводы. Не позволил заткнуть ему рот постановлением следователя, который признался, что боится даже записывать его слова… Дай бог, чтобы все так пугались, как я. Те, кто все это говорит… любой острый вопрос поставь — ни один из них, называя свою фамилию, не ответит.
— Если человек не называет свою фамилию, все его слова не стоят сказанного, — примирительно говорит средний сын.
— Я на людей не обижаюсь и не грешу, потому что ситуация — не особо разговоришься. Если судья Верховного суда, который меня подстрекал к более решительным действиям, как дошло дело сказать обо мне два слова, растерялся, побледнел и дар речи потерял…
Судья опускает голову и замечает оранжевые кружочки борща на голубой ткани.
— Запачкал рубашку. Это на меня похоже… Обычно я к ужину переодеваюсь, когда прихожу с работы… — он говорит так тихо, что надо прислушиваться.
— Надо оттереть, — так же тихо говорит средний сын. — Или отстирать…
— Ничего…
— Вы расстроились?
— …Безусловно, мне было больно смотреть: слово надо было произнести — человек весь съежился и ушел в себя.
— Это тоже не первый раз с тобой, — ободряет средний сын. — После твоих действий с Дудаевым с тобой вообще несколько месяцев здороваться люди боялись.
— Еще чаю, пап? — тихонечко спрашивает сноха и, не дождавшись ответа, идет наливать.
— Я никогда из этих выступлений пользы лично для себя не извлекал и на эту пользу не рассчитывал, даю вам честное слово. И сегодня — я же никуда не обращался! Я как судья отдал людям на руки постановление. А они пустили его в ход. А правозащитники, общественность правильно среагировали, посчитали, что так нельзя… Когда у меня спросили, я просто ответил: не хочу, чтоб на меня влияли. Если повлияли, я уже не вправе принимать решение по этому делу, потому что поколеблена беспристрастность. Даже если сам я буду считать, что беспристрастен был, те, кто угрожал, могут сказать: «Обвинительный — испугал я его. Оправдательный — он назло это сделал».
Дверь в кухню открывается и входит младший сын Аслан. Вслушивается и начинает нервно ходить по кухне.
— Уже через призму недоверия на этот приговор будут смотреть. И к тому же, когда ты решаешь судьбу человека, если ты поддался на что-то и… Не знаю, вам понятно будет или нет… Когда ты из трусости исполнил окриком кем-то поданную команду, как после этого прийти в дом и сказать жене: «Я твой муж»? …Как перед женой себя вести так, будто ты мужчина настоящий?!
— Вы уже наговорились? — заходит в кухню старший сын.
— Когда грубым окриком попытались повлиять на меня, меня это задело, меня это оскорбило, — не останавливается судья. — Под таким давлением принимать решение в отношении человека я не захотел. Это никакой не подвиг, это элементарный поступок рядового судьи. Почему-то ему придали чрезвычайно…
— Значимый, — подсказывает старший сын.
— …чрезвычайно значимый характер. Я абсолютно не думал, что я какой-то там необычный поступок совершаю.
«Судей необходимо жестко оградить от всяких попыток влиять на них. Именно для этого создана целая система органов судейского сообщества. Как она защищает судей, видимо, мне предстоит испытать на себе», — добавит он после.
Он молчит, я пишу, сыновья перебрасываются короткими фразами по-чеченски.
— Озабоченность сыновей можно понять, потому что любое опрометчивое слово может обернуться против них. Вы же сами говорите: даже в обществе к этому неоднозначное отношение. Во всяком случае, я в такую историю попадаю впервые. Вот я вам рассказывал истории — все это в прессу не попадало, не обсуждалось. А это взяли и на всю страну раздули.
— Так совпало, — говорю я ему. — Время пришло. Ситуация изменилась. Люди увидели в судье человека.
— В Москве бы за это просто уволили, — говорит старший сын.
— Руслан, не уволили бы, — качает головой судья. — Самоотвод заявить по такому делу — это законное решение. И мне кажется, это не только мой поступок, но массы судей такие поступки совершают.
— Вы думаете, они остаются безвестными?
— Конечно, конечно… Вы посмотрите статистику и посмотрите, сколько оправдательных приговоров.
— И так известно: меньше одного процента.
— Мне говорят: меньше, чем в любой стране мира. Абсолютный факт, что Россия платит огромные деньги за нарушение прав подсудимых. К нам поступает масса решений Европейского суда о взыскании по делу «Сулейманов против России», «такой-то против России». Мы ежедневно даже в разноске изучаем эти решения.
— «Комитет против пыток» начал это, и у них очень хорошо пошло (осуждено 107 человек, присуждено 112 компенсаций почти на 30 млн рублей).
— Дай бог, чтобы это принесло пользу. Чтобы выправило ситуацию в республике и даже в целом в России. Уже… и суды начали оглядываться на Европейский суд по правам человека и как-то пытаться свои решения приводить в соответствие. Потому что в любом случае люди обращаются туда.
— Суды в России в целом или в Чечне?
— По всей России, от Калининграда и до Камчатки. Но по Чечне больше, потому что конфликтная ситуация была, ее следы до сих пор эхом отдаются…
Я смотрю по очереди на его троих сыновей: открытый средний, осторожный старший, почти враждебный младший.
— Что вы на них оглядываетесь? — усмехается судья. — Переживают. Считают, что я уже немолод, чтобы ввязываться в такие конфликты… Когда их мать умерла, я даже хоронить ее не смог приехать сюда, потому что боевиками был к смерти приговорен. Когда такая ситуация нестабильности длится год, три, четыре — это ладно. Но когда с 1991 года и…
Средний сын вставляет короткое тихое слово. Старший сын еще тише — еще одно. Судья прислушивается к ним и останавливает себя сам.
— Вы все понимаете, — кивает он мне.
— У нас стабильно все, хорошо, — говорит старший сын.
Все молчат. Можно вставать и ехать.
— Как там у русских говорят?.. Кнутом обуха не перешибешь? — спрашивает судья. — Я вам рассказал о своих, как казалось людям, безрассудных поступках. Ни один из них не принес мне ни на йоту ни авторитета, ни уважения, ни пользы. Просто внутреннее удовлетворение от того, что… я не позволил унизить себя. Ни-че-го больше.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
+4
Испытываю глубокое почтение перед этим судьёй. К сожалению, быть справедливым и принципиальным всегда. а теперь в особенности, очень трудно.
- ↓
-1
Абсолютно бесполезный субъект федерации.
- ↓
0
Спасибо Виктор Иванович.
- ↓
+2
… полезная статья, оказывается есть Люди в чеченских аулах, пусть крайне мало их и скоро останется ещё меньше…
- ↓
